Кефал ощущал себя кувшином, до краев налитым упругой силой. Главное — вовремя остановиться. Пойдешь на поводу у лени — растянешь связки на броске, рука дрогнет, и ядро уйдет мимо цели. Перестараешься — усталости не избежать. Юноша вытер пот со лба и уставился на тыльную сторону ладони. «Закон летнего дождя». После разминки рука, которой ты утерся, должна быть влажной. Сухая — толку не будет, мокрая — перебор.
Время еще оставалось. Он с удовольствием потянулся; крутнулся на пятках, запрокинув голову к небу. Горняя синь провернулась, и взгляд уперся в белый мрамор колонн. Храм Аполлона сверкал ярче снега на вершинах. Это знак, решил Кефал. Надо вознести хвалу Сребролукому. Ступени сами ложились под ноги. Ближе, ближе… Снизу храм казался облаком — и вдруг надвинулся, окружил. Кефал замер, благоговейно затаив дыхание. Статуя прекрасного бога, выплыв из сумрака, нависла над юношей. Аполлон надменно улыбался смертному. Кефал поспешил склонить колени. У ног статуи на постаменте лежали венки: лавр и сельдерей, гиацинты и дикая слива. С опозданием Кефал вспомнил, что не захватил подношения. Но ведь это не обязательно, верно? Если от чистого сердца…
— Славься, Феб[89] Стреловержец!
Он говорил шепотом. Возвысить голос, нарушив тишину храма, юноша не осмелился. С трибун неслись крики аргивян — и глохли у порога, бессильные смутить покой святилища.
— Я знаю, ты — непревзойденный лучник. Лучший на Олимпе и на земле. Я же — скромный пращник. Я не дерзну равняться с тобой в меткости. Молю: направь мою руку! Помоги поразить цель! Если ты даруешь мне победу, я, Кефал, сын Деионея, посвящу ее тебе! Победа лучше любого венка!
— Красиво говоришь, — оценила статуя. — Где научился?
Кефал замер с раскрытым ртом. Бог снизошел к нему?!
— Будет тебе победа, — хмыкнул Аполлон. — Не переживай.
Статуя раздвоилась. Юноше показалось, что перед ним возникла зеркальная гладь воды. Оттуда на Кефала смотрело его отражение. Юноша икнул, отражение ухмыльнулось — вода пошла рябью, сходство заколебалось, став сомнительным…
Сегодня Косматый выбрал второй из своих обликов.
— Ты?!
— А ты ждал Мышонка[90]?
— Не гневи Феба! Он покарает нас обоих!
В ответ Дионис лишь рукой махнул:
— Мышонок не обидится. Ему нет дела до тебя, дурачок. Я, возможно, заинтересовал бы его… Увы, клятва есть клятва. Явись он сюда, прижми меня к братскому сердцу — и бегом спать мертвым сном! Нет, Аполлон далеко, на Олимпе…
Он мечтательно вздохнул.
— Зато я здесь, с тобой. Ты рад?
— Ты ждал меня? Прятался за статуей?
— Ну вот, а говорят, что у красавцев в головах дрозды поют… Да ты мудрец, мой славный! Помнишь наш прошлый разговор?
— Ты предупредил меня!
— В отличие от Аполлона, я забочусь о братьях. И о друзьях. Не надумал стать моим другом? Еще не поздно. Признайся, ведь я тебе нравлюсь?
Он шагнул к юноше. Кефал с трудом удержался, чтоб не дать деру. Ладонь, неожиданно крепкая, с мозолями, погладила щеку Кефала. От прикосновения Косматого тело продрал озноб. Захотелось стать ядром, и чтобы умелый пращник запустил тебя на край света.
— Ладно, я готов ждать. Но взамен я попрошу об услуге.
— Какой?
— Я хочу, чтобы ты кое-что передал.
— Кому?
— Да уж не Аполлону…
Дионис улыбнулся. Глаза его придвинулись, сделались огромными, заслонив все вокруг. Юноша тонул в этих омутах, полных не воды — смолы. Задыхался, терял чувство реальности, терял себя. В ужасе он зажмурился. Но и сквозь плотно сжатые веки его жег взгляд Косматого, а в ушах звучал насмешливый голос…
8
— Куда?
У входа в «пращу» Кефала остановила стража. Двое рябых, плосколобых детин — братья, что ли? — из кожи вон лезли, потные от рвения. Тут к пифии не ходи — трусы пытались загладить вину за позорное бегство из дворца.
— Мне нужен Персей.
Имя виновника их позора превратило стражей в зубастых Церберов.
— А кто ты такой? Ангел[91]?
— Кефал из Фокиды! — окрысился юноша. — Лучший пращник Ойкумены!
— Пращой не ошибся, хвастун? — захохотал первый стражник.
— Оторви себе ядра, — дал совет второй. — И мечи на здоровье…
— Кефал? В чем дело?
Детины попятились, давая дорогу Убийце Горгоны.
— Что-то важное?
— Да!
— Идем. Тут слишком много ушей.
Они поднялись по склону холма. Узкий проход между «пращой» и трибунами вынуждал идти гуськом. Встали на самом верху, где по краю стадиона шла утоптанная дорожка. Здесь никого не было. Лишь буянил шутник-ветер: швырял в лицо песок, заставлял щуриться. Лицо? Юноше мерещилось, что лица у него нет. Вместо лица — гипсовая маска. И медный рупор во рту, похожем на разверстую пещеру — чтоб громче звучало.
— Что случилось?
— Я видел Косматого!
— Где?
— В храме Аполлона. Он говорил со мной.
— Со мной он встретился там же. Тридцать лет назад…
Персей мотнул головой, гоня воспоминание.
— Что он тебе сказал?
— Он велел, чтобы я передал…
В глотке пересохло. Язык превратился в кляп. Вместо слов выходило гнусное меканье, недостойное человека. «Козлиная песня[92], — Кефал сгорал от стыда. — Впору не на стадион — на пастбище…»
— Мне?
— Он не сказал, кому. Но я и так понял.
— Я слушаю.
Персей остался на месте, но почудилось — рывком приблизился, хватая Кефала за грудки: «Говори!» Ветер стих, боясь пропустить хоть слово. Кефал развел руками, словно прося прощения.
— Он сказал: «Мир меняется. Сок становится вином».
— Это все?
— Нет. Он добавил: «Мы меняемся. Вино становится уксусом».
— Все?!
— И последнее: «Перемены — наш удел. Но кое-что остается неизменным». Ты знаешь, о чем он?
