В голосе Кефала, как перепелка в траве, пряталась робкая надежда. Вот сейчас умудренный опытом герой разъяснит ему, что имел в виду Косматый…
— Он сказал слишком мало. Или слишком много. Но одно я знаю точно: тебе нельзя участвовать в состязаниях.
Юноша выпрямился. Казалось, ему дали пощечину.
— Почему?!
— Тридцать лет назад Косматый говорил со мной в храме Аполлона. Потом я метнул диск — и убил своего деда.
— Он помутил твой разум?
Персей молчал.
— Праща — не диск! Мы бьем по мишеням, а не на дальность.
Молчание.
— Я попадаю в летящую утку со ста шагов!
Нет ответа.
— Я могу промахнуться по мишени. Но чтоб ядро улетело на трибуны… Тогда, в твоем дворе — это была случайность!
Ни звука.
— Я в своем уме! Мои руки не дрожат… Я так ждал этих состязаний!
Безмолвие Персея жгло юношу каленой бронзой.
— Все решат, что я струсил! Нет! Я стану победителем!
Кефал быстро зашагал — да что там, побежал к арене.
— Твой выбор, — сказал Персей, глядя ему вслед.
Если бы тридцать лет назад кто-нибудь мудрый и опытный, много старше годами, посоветовал Убийце Горгоны отказаться от броска диска — согласился бы он? Если бы его попытались удержать силой — позволил бы он? И наконец, если бы его каким-то чудом удержали — простил бы он?
Сын Златого Дождя знал ответ.
Нет.
9
Храм пустовал. Для верности Персей заглянул во все углы. Глупо — будь здесь кто-нибудь, он почуял бы. Призраки шептались за спиной. Прошлое нельзя изменить, хихикали они. Вернуться в былое, скрутить юнца-дискобола, помешать злосчастному броску — нет, нельзя. И не надейся. Прошлое можно изменить, издевались они. Примирить врагов задним числом, возвести святилище на пустом месте — да, можно. Стань богом, и прошлое изменится. Твое прошлое, а значит, наше.
Одуряюще пахли венки.
— Хлебца бы…
За порогом топтался нищий калека. Обрубок левой руки тянулся к Персею.
— Дай хлебца, великий…
— Кого ты хочешь обмануть, Лукавый[93]? — спросил Персей.
— Лукавый? — нищий завертел головой.
— Оставь свои шутки для Олимпа. Иди сюда, и не кривляйся.
Нищий шагнул за порог. Воздух храма преобразил его — бедный калека обернулся молодым атлетом, стройным и легким на ногу. В руке он держал жезл, увитый змеями. Крылья на сандалиях, крылья на плоском, как миска, шлеме — еще миг, и они унесли бы владельца к облакам, забыв, что над головой крыша.
— Как ты узнал меня?
— Кто учил меня видеть не удар, а движение? Не облик, а замысел? Не ты ли?
— Разве я враг тебе?
— Нет. Что это меняет?
— Ты не сочтешь мой приход вмешательством в свою жизнь? — озабоченно спросил Лукавый.
— Боишься?
— Еще бы! Папа клялся Стиксом от имени Семьи. Значит, и от моего имени. Кому охота год спать мертвецом, и девять лет скитаться в облике смертного?
— Я рад тебе. Давно не виделись, а?
— Давно. Ты постарел, Убийца…
Не касаясь пола, Лукавый встал перед статуей Аполлона. Легкий, словно мотылек, он подумал — и показал Аполлону язык. Надменная улыбка Стреловержца была ему ответом. Тогда Лукавый взял венок из гиацинтов и ловко набросил на чело Аполлона. Венок сел набекрень, превращая гордое божество в фигляра, да еще и подвыпившего.
— Здесь был Косматый, — сказал Персей.
— Знаю. Я ждал, пока он уйдет. Он мог оказаться не таким приветливым, как ты. Вмешательство! В личную жизнь! — и мертвый сон распахивает мне объятья. Зря все-таки папа разбрасывался клятвами…
— Брось корчить из себя шута. Ты обеспокоен, я вижу.
— Что ты видишь?
— Не удар, а движение. Включая движение души. Что-то произошло?
— Папа сошел с ума, — Лукавый сгорбился, утратив сходство с мотыльком. — Ночью гроза была. Слышал? Это папа хмурился. А мне и поделиться не с кем, кроме тебя.
— Отец в гневе?
— Не то чтоб в гневе… Сидели, пили нектар. Все, как обычно. Геба разливает, Артемида кормит папиного орла. Гефест, работяга, норовит сбежать в кузню. И тут папа начинает нам вещать про Косматого. Как тот родился под именем Загрея, как играл молниями на папином троносе. Как его мятежные титаны разорвали на семь частей… «Зачем?» — спрашиваю. Сварили, говорит папа, и съели. Под медовым соусом. Я, говорит, спас его сердце. Его пылкое, его доброе сердце. Проглотил, сошелся с Семелой и дал сыну второе рождение. Ну бред же! Мы с Аполлоном папе так и заявили: бред. А он брови насупил…
— Перуном бил?
— Обошлось. Его старшие поддержали. Представляешь? Дети Реи! Посейдон помнит, Гестия помнит, Гера… Про титанов, и про сердце. Еще вчера знать не знали, и нате вам — помнят! Как так и было. Мы заткнулись, папа и успокоился.
Лукавый сел на краешек постамента. Крылья на шлеме поникли, на сандалиях — тоже. В облике бога проступил калека-нищий. Вот-вот протянет культю, умоляя: «Хлебца!..»
— Прошлое, — шепнул он. — Прошлое меняется. Косматый идет в боги. Ты отказался, а он идет. Вот уже и Олимп вздрогнул. Остался последний шаг. Скоро и я забуду, как было на самом деле…
Взгляд Лукавого уперся в Персея:
— Прикончи его, Убийца! Дай пить серпу Крона! На тебя вся надежда. Мы не можем — папа клялся… Нет, ты представляешь? Зевс говорит Семье, что тень Загрея, растерзанного титанами, ждет в Аиде. Скоро туда придет Дионис, и они воссоединятся…
— Спуск в Аид? — Персей кивнул. — Это я ему обеспечу.
— Семья надеется на тебя.
— Семья? Отец, который помнит то, чего не было? Его братья и сестры, чья память не лучше отцовской? Мои братья и сестры, которые скоро уподобятся старшим? Скажи проще, Лукавый: я надеюсь на тебя, Персей! Надеюсь, пока и я, Гермий Душеводитель, не вспомнил небывалое, делая его былым. Пока Косматый не взошел на Олимп, прямиком в объятия любящих родичей…
— А даже если так?
