Ровно настолько, чтобы суметь видеть.
В углу, на ворохе вонючих шкур, лежат святые мощи. Родной брат той, первой мумии. Мощи кашляют, потом стонут. Потом снова кашляют и начинают храпеть.
Страшно.
По-лошадиному.
– Эй… ты кто?!
Храп в ответ.
Ты подходишь вплотную, дыша ртом, и смотришь на умирающего. В том, что эти кожа да кости долго не протянут, нет никаких сомнений. В любую минуту душа отшельника готова отправиться в райские сферы. Тебе надо идти. Здесь уже ничем помочь нельзя. Ты не лекарь! Ты ничего не смыслишь в хворях! Тебе противна сама мысль, что придется коснуться храпящих мощей, что после наверняка надо будет задержаться и сжечь труп, пробормотав у костра какую-нибудь молитву. Ты не помнишь молитв!
Уходи!
Прочь!
– Ты кто?! Кто ты?! – вдруг вскрикивают мощи, пытаясь сесть. – Ты брахман?! Брахман, да?!
Сесть не удается, и полутруп рушится обратно, в вонь и склизкий мех.
– Брахман я, брахман, – тоскливо вздохнул Карна, почесав в затылке. – Святее некуда. Запакостил ты жилье, дедуля…
И решительно наклонился к мощам.
Остаток дня Карна провел в трудах праведных.
Вынес больного старика на свежий воздух, потом отыскал коромысло с парой бадеек на плетеных ручках – и отправился к ручью. По счастью, близкому. Беги себе вниз тропиночкой… а обратно беги вверх. С коромыслом на плечах. С полными бадьями. Ой, дедуля, кто ж тебе, доходяге, воду при жизни-то таскал?
Якши лесные?
Ф-фу, вон и ашрам.
Напоить деда перед тем, как заняться стиркой, стоило большого труда. Он вырывался, змеей бился в руках Карны, норовя вялой ладошкой смазать поильца по физиономии; и все время хрипел:
– Ты брахман?! Брахман, да?!
– Брахман, – соглашался Карна, ловя шаловливые ручонки деда. – Чистокровный.
– Врешь! – дед плевался и решительно не хотел глотать воду. – Ты кшатрий! Ты сукин сын кшатрий! Убью!
– Убьешь, ясное дело, – миску пришлось наполнять в третий раз; а 'сукиного сына' Карна деду простил. – Всех убьешь. И в землю закопаешь. Пей, дурак!
Удивительно: при этих словах дед вдруг обмяк, счастливо ухмыльнулся запавшим ртом и дал себя напоить.
После чего заснул.
Или потерял сознание – кто его разберет?
Обрадованный минутой передышки Карна с золой вымыл шкуры и раскидал вокруг ашрама – сушиться. К сожалению, надвигался вечер, и шкуры не успели высохнуть; их пришлось оставить на ночь, к утру они вновь намокли от ночной росы и окончательно просохли лишь к завтрашнему полудню.
Заскорузнув и треща от прикосновения.
Пришлось долго мять их, отбивать палкой и расчесывать колючей веточкой.
Нож с третьей попытки удалось довольно-таки прочно примотать к выломанному стволу орешника, длиной почти в посох. Самодельное копьецо оставляло желать лучшего, но усилия вознаградились сторицей – парень через час завалил лохматого горала, похожего на козла самца-антилопу с короткими рожками. Печень была незамедлительно отварена и скормлена деду. С превеликим трудом и ежеминутными подтверждениями своего брахманства.
Помогало, но слабо.
Зато на закате старик угомонился. Карна натаскал еще воды про запас, наполнив все имеющиеся в распоряжении емкости; подогрел одну бадейку, раздел старика и тщательно вымыл исхудалое тело. Скелет, обтянутый пергаментной кожей. В чем душа-то держится? Видать, крепко отшельничек жизнь любил, что она его отпускать не хочет! Вон, который день, небось, помирает, под себя ходит – а все живой…
– Ты брахман? – хрипит.
– Угу.
– Точно?!
– Угу.
– А кшатра подохла?!
– Угу. Начисто.
И в ответ – блаженная улыбка.
Ночью у деда начался жар. Не Жар-тапас, заработанный тяжкой аскезой, способный даровать лучшие
