Утро с ленцой выползало из-за горизонта. В его серой дымке городок показался Карне тихим и сонным, ничуть не похожим на известное всем 'гнездо разврата и пьянства'. Впрочем, утомившиеся за ночь пьяницы и развратники сейчас наверняка дрыхли без задних ног, отдыхая от трудов неправедных – дабы к вечеру проснуться, похмелиться и начать по-новой.
Опухший страж, зевая во весь щербатый рот, равнодушно принял въездную пошлину и пропустил раннюю пташку. Даже целью приезда не поинтересовался, соня! Интересно, насколько сложнее тихо выехать отсюда в случае чего?
Ладно, замнем до срока.
Первой мыслью Карны было разыскать дом градоначальника и представиться, объявив о начале официального расследования; но сутин сын вдруг передумал. Успеется. Власти обождут. Да и остановиться лучше на постоялом дворе, уютном, окраинном… а хоть бы и здесь. Тишь да гладь, и стены снаружи обросли мохом. Отличный мох. Мохнат на диво. Сразу говорит о солидности, о достойном отношении к гостям. Отец всегда поучал: 'Не верь, сынок, новостройкам! Нагреть местечко – ох, много времени требуется!'
Первое впечатление (равно как и отцова мудрость) не подвело Ушастика. К нему вышел сам хозяин, крикнул заспанных слуг, велев распрячь коней и задать им корму, а колесницу поставить под навес. Вода в купальне оказалась теплой, легкомысленная девица притащила короб с ароматическими смолами, в результате чего омовение малость затянулось, а девица малость запыхалась…
Гостей здесь явно ценили. Собственно, от них, от их мошны и зависело процветание всего Кагальника в целом и этого постоялого двора в частности.
Кто станет резать корову, что доится святой амритой?
Улицы постепенно наполнялись людьми: гомон разноголосицы, приветствия, ругань, скрип дверей лавок и притонов. Дважды Карну, безошибочно угадывая в нем приезжего, пытались затащить в курильню, трижды – в кабак, и один раз – в блудилище для любителей мальчиков. Отвязаться от назойливых, словно лесные клещи-кровопийцы, зазывал стоило большого труда; приходилось в меру рукоприкладствовать. Не скупясь на тумаки, сутин сын оказался на рыночной площади и пошел бродить по рядам, для вида прицениваясь к товарам – а на самом деле держа уши торчком.
Такие уши, как у Ушастика, и не торчком – смертный грех!
– Дурианы, дурианы, спелые дурианы! Царское угощенье, по бороде течет, сулит славу и почет!
– А вот брадобрей! Брадобрей! Эй, мохнолицые, плати щедрей – омоложу!
– Кинжалы! Кинжалища булатные! Для врагов, для друзей – нет вещи нужней!
Кинжалы были такие, которыми если и резать, то друзей, а если дарить – то врагам: сталь ломкая, заточка гнилая, рукоять сама из кулака вывертывается.
Купить что ли, для смеху?
– Дорого, говоришь?! Это ж жертвенные чаши, дурья твоя башка – кашу ты и из плошки похлебаешь! Ну ладно, бери разом дюжину – уступлю…
– Шнуры! Брахманские шнуры! Хошь, вешай, хошь, вешайся – все едино в рай…
– Привет, Хима! Все хорошеешь? А где толстуха Асти?! Заказала миндаля с изюмом и не заходит!
– Сгинула наша Астинька, – горестно вздохнула грудастая бабенка, явно звезда местного борделя. – Еще той ночью, когда пожар случился.
– Да ну, типун тебе на язык! Может, загуляла где?
– Может, и загуляла. У тебя изюм без косточек? Только сам посуди: разве ж такой толпищей загуливают? – оба сына ее пропали, и племяш, и еще пара дружков-'хорьков'…
– Изюм у меня завсегда без косточек! Обижаешь! И что, с тех пор никто из них не объявлялся?
– Как в воду канули! Все шестеро. Говорила я дурехе: кончай ходить к этим забродам в Смоляной Дом! Они ж с придурью, особенно тот, здоровый! Зальют зенки – куролесить начинают, факелами заместо дубинок воюют. А Асти мне: 'Брось, подруженька! Айда вместе! От нас с тобой не убудет – а эти и платят душевно, и кормят от пуза, и поят, и с собой брать разрешают…' Вот и взяла с собой! Небось, если живы, забились в щель с перепугу: и Астинька, и сынки, и племяш, и 'хорьки' драные! Власти так и шарят глазами: на кого б пожарище свалить!
– Да ну тебя, прямо сердце прихватило… Вот, бери изюм, я тебе с горкой насыпал. Объявится наша толстуха, помяни мое слово, и все объявятся!
– Твоими устами… – снова вздохнула Хима. – Ладно, и ты нас не забывай: тебе со скидкой!
Красотка подмигнула торговцу сластями и пошла прочь, виляя тугими бедрами.
Карна оценивающе смотрел ей вслед, но думал он сейчас вовсе не о бабьих прелестях, а о незнакомой ему толстухе Асти с пятью сынками-дружками, которых понесло 'гулять' в Смоляной Дом как раз накануне злосчастного пожара.
Соучастники?
Жертвы?
Ложный след?
Это он должен был выяснить.
…День клонился к вечеру, факелы и масляные светильники освещали улицы; из кабаков уже вовсю раздавались песни, смех и пьяный галдеж, тянуло сладковатым дымком из неплотно прикрытых дверей якобы тайных курилен, и блудницы всех мастей умело завлекали мужчин в сети продажной любви.
Наконец-то Кагальник открыто сбросил вуаль приличий!
Увы: собранные за это время сплетни оставляли желать большего. Пожар? Да, пожар. Погибли люди? Да, погибли. Может, братья-Пандавы с матерью. Может, толстуха Асти с приятелями. Может, собачьи кости
