И вновь земное:
— Расчирикались, птенчики!
— Большой подвиг — цыплятам шейки свернуть…
— Лишай соскребите, шелудивые!
— Ой, да они уже! Чуете, как от них воняет?
— Далеко Живущие! С вами близко жить невтерпеж…
Порыв ветра и впрямь принес с собой отвратительную вонь. В полутора стадиях отсюда в море впадала илистая Миния. Ее воды и были источником миазмов. Амфимах демонстративно зажал нос, и Электриониды заржали табуном жеребцов. Колесницы они бросили в холмах: ближе не проедешь, колеса увязнут. Сильные ветры задерживали течение Минии, нанося кучи песка с моря к устью. Пропитан водой с обеих сторон — морской и речной — песок был опасен не только повозкам и вьючным животным, но и самоуверенным людям. Впрочем, как известно, истинный герой смеется над опасностью. Громко смеется, от души; если судить по микенцам, чересчур громко. Так ли хохочут бойцы на пороге битвы? Первой настоящей битвы в их жизни, и, возможно, последней? Ледышка в животе; ноют мышцы, закостенев от напряжения; сердце кузнечным молотом бухает в груди. Все чувства обострены: краски ярче, запахи острее, звуки оглушают…
Сыновья Электриона не признались бы даже самим себе: они хорохорятся от страха. Им не было страшно, когда они соглашались на вызов телебоев. Не было страшно, когда гнали колесницы через весь Пелопоннес. На каждой колеснице ехали ярость, честь и жажда подвига. Но сейчас, лицом к лицу с врагами, затылков коснулся зябкий сквозняк — дыхание железных крыльев Таната. Вкупе с холодом могилы сквозняк нес омерзительную вонь, сходную с той, что источали воды Минии.
Смрад разложения.
— Это мы-то обосрались? А кто вдевятером приехал?
— Девять куч наложили!
— Кто б говорил! Малыша нашего испугались?
— Я не малыш! — вспух обиженный Ликимний.
— Эй, вонючки! Он сражаться не будет.
— Буду!
— Цыц! Будешь смотреть. Чтоб по-честному…
Ликимний надулся, но на душе у мальчишки полегчало. Он и дома, во дворце, не раз смотрел, чтоб по-честному. Сверстники доверяли ему. Вот и взрослые доверили — впервые. Горгофону осенью двадцать исполнится, он уже почти старый… Сейчас бойцы сразятся, а потом спросят у него: ну как? Тут он и скажет, кто победил. Он заранее знал: кто.
— Тогда и наш младший пусть смотрит!
Эвер возмутился, но Хромий что-то шепнул брату на ухо, и тот утихомирился. Лишь сплюнул под ноги да глубже надвинул шлем. Медные «уши» и налобник скрывали половину Эверова лица.
— Как драться будем, крысы микенские?
— Строй на строй?
— Один на один! — опередил всех Амфимах. — Это вы, трусы, скопом на одного…
— Выходи, храбрец!
— Навлон[50] для Харона не забыл?
— Хвались, птенчик! Только язык чесать и горазд…
— Мое копье тебя почешет!
Кто первый метнул копье? Что толкнуло его под руку? Лишь боги знали ответ. Ясеневое древко со свистом рассекло пространство — и разговоры умерли. Молодость, угрозы, похвальбы и оскорбления, по- честному, один на один — все утратило значение, потому что в воздухе — копье, а в жилах — кровь отцов и дедов, кровь великолепных, деловитых, не знающих пощады убийц, густо приправленная ихором Олимпийцев — тоже убийц хоть куда. Сорвались две натянутые до предела тетивы. Слепо щурясь, судьба швырнула толпу на толпу, превращая юнцов в бойцов, а бойцов — в рычащих зверей. Со скрежетом встретились клинок и щит, медь и бронза. Слова закончились. Честь и доблесть канули в Лету. Осталось простое, как хрип:
…бей, или гибни.
Пламя клокочет в груди. Пальцы свело судорогой. Мертвая хватка: на рукояти меча, на чьей-то глотке. Песок во рту. Хруст ребер под тяжестью секиры. Кровь, пот, грязь — едкая жижа заливает глаза. Удар копьем: вслепую, наугад. Нога подворачивается. Сухой треск — словно ветка сломалась. Сквозь кожу торчит белый обломок кости. Уши терзает визг. Истошный, острей иглы. Тупой хряск, и визг обрывается. Камень с размаху впечатывается в скулу. Вместе с кровавым плевком изо рта вылетают раскрошенные зубы. Нож застревает в толстой коже панциря. Шлем потерян в горячке боя. За волосы; мордой об валун. И еще раз! Хрустит переносица. Копье разлетается в щепки. Краем щита — наотмашь. В кадык, чтоб наверняка. Сбить с ног, навалиться… В паху взрывается боль, пронзая тело насквозь. По бедрам течет липкое, горячее. Моча? кровь? — жизнь. Ноготь остер, как металл. Лопается глазное яблоко, брызжет слизь. Обломок меча вонзается в оскаленный рот. Рвет щеку: красный, мокрый. Воздух пахнет медью. Руки тяжелые — не поднять. Темно. Наверное, вечер. Человек устал. Так устал, что забыл свое имя. Надо отдохнуть. Поспать. Утром человек проснется, вспомнит, как его зовут, глядь — только имя и осталось…
В небе метался коршун — Ареева птица.
— Стоять! Убью!
Оглушителен, вопль был лишен смысла. К чему звать глухих? Кого убивать, если бойцы кипят убийством? Пригрозишь ли смертью, если смерть — цель и средство?! Он бежал от холмов, как не бегал ни разу в жизни. Так бегут во сне: мечтая о скорости, обретая взамен черепашью медлительность. Сандалии увязли. Чавкая, песок сорвал обувь с ног. С каждым шагом нога погружалась выше щиколотки. Вырвать ее стоило титанических усилий. Дважды он падал — лицом вперед, выставив руки. Шлем слетел с головы, откатился прочь. Пряжка ремня, скрепляющего доспех, больно врезалась в бок.
— Стоять!
Будь Амфитрион богом, он гнал бы колесницу по песку. По зыбучему песку, задыхаясь от вони стоялой реки. Человек, он был вынужден бежать.
Ему казалось, что это все-таки сон.
Никогда, сражаясь, сын Алкея не вспоминал сон, явленный ему в детстве, у пирамиды Аргосских Щитов. В бою не до снов. Там — бей, или гибни. И вот прошлое настигло его, как гончий пес — добычу. Потому что был бой, и он был вне боя — неуязвимый, бесполезный.
— Что вы делаете?!
