— Наши!
Рядом образовался счастливый Тритон. На фоне трупов и бальзамировщиков сияющая физиономия тирренца смотрелась дико. Что возьмешь с дурака? В конце концов, почему он обязан печалиться? Его родня погибла давным-давно. Отгоревал свое Тритон.
— Ты о чем?
— Коровы!
— Не наши, а ванактовы, — как ребенку, объяснил Амфитрион.
Втайне он был даже рад, что Тритон пристал к нему с разговором. Хозяйственные хлопоты, ответы на глупые вопросы — что угодно, лишь бы отвлечься. Сын Алкея отыскал взглядом двоих уцелевших: Ликимния и Эвера. Все в порядке, мальчишки на месте. Сидят в пяти шагах друг от друга; угрюмо смотрят в противоположные стороны.
— Наши! — не унимался Тритон. — Вернулись!
Раньше подобной жадности за Тритоном не водилось.
— Иди! Смотри! Наши!
Сил пререкаться не было. Кивнув, Амфитрион поплелся за мучителем к стаду. Тритон встал у ближайшей коровы — та косилась на тирренца с подозрением — и победно указал на бок животного.
— Вот! Наши!
Клеймо. Его собственное клеймо: щит, перечеркнутый копьем. Выжженное рядом с орейским: башня в круге. Коров клеймили заново, выделяя Амфитрионову долю в добыче. Выходит, прав Тритон? А ведь как зудел в Микенах: наши, наши…
Кто здесь дурак?!
Возвращать дяде коров, которых дядя украл у племянника, чтобы перегнать к басилею Поликсену, который спать не может, так хочет избавиться от стада… В нелепости происходящего виделась злая шутка богов.
— Есть ладья! Я договорился!
Рядом остановилась колесница. Наземь спрыгнул Поликсен: собранный, деловитый. Он будто скинул с плеч десяток лет. Бегающие глазки басилея обладали удивительной избирательностью: они видели все, кроме трупов и коров.
— Эти дети Эфона[55] проели мне всю печень! Спрашиваю: на Тафос? Нет, ни в какую… Но, хвала богам, басилей Поликсен умеет договариваться! Я их уломал. Вот храбрец, который взялся доставить тела Птерелаю…
Храбрец слез с колесницы. Мялся, вздыхал; чесал нос. Земля под ногами его не радовала. Плаванье на Тафос его не радовало. Храбрец был мрачней тучи. От храбреца несло дешевым вином.
— Дядька Локр! И ты здесь?
Надо же… Знакомец Тритона. Амфитрион попытался собраться с мыслями. Надо что-то передать на словах Птерелаю…
— Это дядька Локр! Кормчий! Как мой папаша…
От воплей тирренца болела голова.
— А это Амфитрион! Помнишь, Локр? Я рассказывал!
Тритон был вне себя от радости. Наконец-то ему удалось познакомить двух хороших людей. Двух живых людей. Мертвецы Тритона не беспокоили. Ну, мертвые. Что ж теперь, и не радоваться, да? Так ничего и не надумав, сын Алкея безнадежно махнул рукой басилею: давай, мол, ты. А сам, тяжко ступая, словно к ногам привязали по таланту свинца, направился к Ликимнию с Эвером.
Ему предстоял трудный разговор.
9
Эвер скалится, как волчонок:
— Это вы прислали нам вызов!
— Нет, вы! — Ликимний с ненавистью глядит на юного телебоя.
— Вызов и перстень!
— Перстень и вызов! Вы первые…
— Вы! Наглецы…
— Кто придумал встречаться в Элиде? — спрашивает Амфитрион, кутаясь в усталость, словно в колючий плащ. — Нельзя было найти другого места? На южном побережье Ахайи полно укромных бухт. И с Тафоса ближе, и из Микен…
И мне ближе, думает он. Я бы успел. Я бы перехватил их за Сикионом… Какой хитроумный даймон подсказал дуракам ехать к устью Минии? Сын Алкея тянется за мехом. Надо хлебнуть вина. Отвлечься. Третий день пути. Третий вечер подряд мальчишки упрекают друг друга. А кажется — вечность.
— Это вы!
— Нет, это вы предложили!
— Ты врешь!
Трещат ветки в костре. Искры летят в темноту. Там, в мягкой, вздыхающей тьме — коровы, пастухи, охрана. Басилей Поликсен расщедрился. Он бы сам расстелился от Арены до Микен, лишь бы опасный гость убрался побыстрее. Амфитрион смотрит во мрак. Свет костра разбивается о подобие крепостной стены. Штурмует, откатывается. Это телеги с пифосами-могилами. Воск, мед, масло; трупы. А тени — вот они, на границе света и тьмы. Восемь немых, злопамятных теней. Горгофон, Амфимах, Филоном… Имена стираются, как древняя чеканка. Теряют смысл. Двоюродные братья по отцу. Племянники по матери. Что, сын хромого Алкея? Легко ли хоронить родню отрядами?
Твое второе имя — Харон-перевозчик.
«Гордись сыном, Алкей! — кричит дядя из прошлого. — Один он у тебя, зато мужчина…» Эхо разносит его слова над холмами. «Случись что, Алкей, — намекает дядя из вчерашнего дня, — без наследников останешься. У меня же — восьмерка законных, да еще приблудыш от рабыни…» Эхо пляшет на склонах. Ах, веселая нимфа Эхо! Каким богам ты донесла на ванакта микенского? Кто из богов расхохотался в ответ? Вот и сравнялись: у Алкея Персеида — один сын, у Электриона Персеида — один, и тот внебрачный.
Умри ванакт от яда или ножа — кто займет тронос?
— Вызов и перстень!
— Перстень и вызов!
— Какой перстень? — вздыхает Амфитрион.
— С ладьей!
— Со львами…
Перстень с ладьей Амфитриону незнаком. Таких побрякушек на островах — флотилия. Перстень со львами… Наутро после поминок по дедушке Пелопсу приходил Горгофон — или Амфимах? вечно он их путает… — искал перстень. Со львами. Жаловался: обронил спьяну. Весь дом перерыл. Не нашел, спросил простокваши. Голову лечил простоквашей, болела голова. Горевал: отец убьет. Перстень — отцовский подарок. Львы Микен, стражи города…
«Я возвел Львиные ворота, — рычит дядя из глубин памяти. — Я…»
Ворота знаменитые, что и говорить. Четыре глыбы известняка. Дубовые, окованные медью, створки. Одна притолока весит семьсот пятьдесят талантов[56]. На фронтоне — львы попирают алтари. Головы зверей обагрены кровью. Горит вишневый жировик[57] на солнце. Кто послал львов на далекий Тафос? Кто велел хищникам бросить вызов? Может статься, что и сам Горгофон. А искать приходил для туману. Кинется ванакт: где подарок? — гулял у родича, обронил.
И не спросишь у мертвеца: так? нет?
Сопят коровы в ночи. Храпят волы, выпряженные из телег. Храпят пастухи с охранниками. Взлаивают спросонья пастушьи собаки. Безгласные, стоят тени на краю. Чудится Амфитриону: за ними,
