темнее мрака, гуще дурной крови, встает иная тень — великая. «Что? — спрашивает Пелопс Проклятый. — Не рад мне, внук? Зря — я тебе лучший друг. Женись на Алкмене, скорей женись! Зять бездетного ванакта к троносу ближе всех…» Уйди, просит Амфитрион. Раньше он думал, что у него один грозный дед — Персей. Ошибся — оба деда грозны по-своему. Страх перед Персеем-Истребителем, как резкий запах, не сразу рассеялся над Пелопоннесом. Но страх перед элидским собирателем земель висел над Островом Пелопса, как молот над наковальней. Интриган и предатель, Пелопс жил в своих замыслах. Проникнуть в их сердцевину было трудней, чем взять крепость.
— Это вы!
— Нет, вы!
Это я, думает Амфитрион. Я — тоже тень. Я черной тучей висел над Электрионидами, толкая на безумство. Кому вы хотели утереть нос, глупцы? Сыну хромого Алкея?! Я никогда не хотел превзойти дедушку Персея. Соперничать с бурей? Отца же я не считал за соперника. Иначе, подобно сыновьям Птерелая, ринулся бы на вызов, как бык на красное — лишь бы сравняться с победоносным отцом. Или хотя бы заслужить его одобрение…
«Я виноват. На мне нет вины, и все же я виноват…»
— Ты обещал! — кричит Эвер.
— Что?
Не сразу Амфитрион понимает, что обращаются к нему.
— Ты обещал! Ты клялся, что из Микен отправишь меня домой…
На мальчишке лица нет. Лицо осталось там, в пене прибоя. Вся правая сторона — сплошной кровоподтек. Опухоль сходит медленно, как паводок с низин. По лбу прошлись когтистой лапой. Хорошо, глаз цел. Жуткая маска дергается, требует:
— Ты! Обещал!
— А ты обещал вести себя смирно, — напоминает Амфитрион. — Не пытаться сбежать.
— Сбежать? — слова Эвер не произносит, а выплевывает. — Ну конечно! Ты только и мечтаешь, чтобы я сбежал! Один, без оружия, в сердце ваших земель… Я стану рабом быстрее, чем доберусь до ближайшей гавани! Да и в гавани… Кто возьмет меня на ладью? Кто поверит, что я — сын Птерелая?! Такими сыновьями торгуют на невольничьих рынках…
— Так тебе и надо! — вмешивается Ликимний. — Кто просил вас слать нам вызов?
— Нас?!
И все начинается заново.
— Вставай, — будит Тритон. — Сбежали.
— Кто? Эвер?!
— Пастухи. Охрана. Собак забрали, да…
Унылые коровы жевали траву. Дремали волы. Сдвинутые, ждали телеги с пифосами. У погасшего костра спали мальчишки. Спинами друг к другу, сжав кулаки. Остальные исчезли — ни человека. Элейцы ушли ночью, по-воровски. Кому охота идти рядом с дурным вестником? По-своему люди Поликсена были честны: до Микен оставалось полдня пути.
— Коровы, — бормочет довольный Тритон. — Наши…
Стасим
Шторм шел на убыль.
Всю ночь он ярился, смешав небо и море. Молния Зевса скрещивалась с трезубцем Посейдона — брат восстал на брата. Изъязвленные перуном, волны-каракатицы текли сине-черным. Пронзенные зубчатыми остриями, тучи-гроздья сочились черно-синим. Кони морские и небесные топтали простор. Под их копытами мир бродил виноградным суслом, бурля от хмеля, рождающегося в муках. Горе кораблю, застигнутому бурей в открытых водах! Быть ему щепками, обломками, гнилой требухой! Быть его команде пищей для лупоглазых рыб… Нереиды, и те ушли на глубину, боясь превратиться в клочья пены. А братья- Олимпийцы все тешились молодецкой забавой, пока не прискучила им потеха.
Хватит, сказали бессмертные.
Время пить нектар.
Всю ночь юный Эвер стоял на утесе, глядя на буйство стихий. Он вымок до нитки. Зубы стучали, тело сотрясала мелкая дрожь. Под утесом, пленницей под насильником, лежала бухта — одна из многих на восточном побережье Тафоса. Тараны волн крушили окрестные скалы, грозя вломиться в сердце каменной цитадели. Молнии обещали превратить Эвера в пепел, да видно, брезговали жалкой добычей. Закусив губу, вглядываясь до рези под веками, мальчик убеждал себя, что видит — ну конечно же! видит… — в воде косматую голову отца.
С вечера Птерелай вошел в море по грудь. Так он и остался до рассвета, не двигаясь с места. Кого иного волны уволокли бы прочь от берега, на растерзание бури, но внук Посейдона был недвижим. Глыба среди глыб; вода в воде. Золотой, хищный блеск вспыхивал над Птерелаем — и гас, не желая соперничать с блеском молний. Днем, вспомнил Эвер, причалила ладья со страшным грузом. Пифосы с телами погибших доставили во дворец. Отец с мертвым лицом выслушал рассказ кормчего-элейца, махнул рукой — омойте вестнику ноги! Дайте ему вина… — и подошел к пифосам. Лбом он утыкался в бок глиняных гробниц, молчал, словно вслушивался в скорбный шепот — и прощался с детьми, называя каждого по имени. Хромий, Тиранн, Антиох… Когда он удалился, и слуги начали сбивать засмоленные крышки — люди ужаснулись. Крыло Народа ни разу не ошибся. Словно видел сквозь глину и масло, мед и воск, и пелены из буссоса — да, это буйный Хромий, а это храбрый Тиранн…
— Отец! — отважился Эвер. — Отец, постой!
Утром мальчик вернулся из горного поселка. Два-три раза в год Эвера трепала лихорадка. Чуя приближение болезни, он, не дожидаясь отцовского приказа, сам поднимался на отроги Айноса — там общиной жили тафийские лекари. Вчера ему полегчало, и он решил, что пора домой. «Надо было обождать, — комаром звенела подленькая мыслишка. — День-два, отец смирился бы с потерей…» Наверное, Эвер и на утес поднялся для того, чтобы прихлопнуть гаденыша-комара. Во дворце готовились к похоронам, над морем кипел шторм — мальчик мог бы лечь спать, сказавшись больным, или помогать взрослым, и никто б не сказал ему худого слова. Отец тоже ничего не сказал последнему из сыновей. Молчание Птерелая гранитной плитой навалилось на плечи Эвера. Он втащил этот гранит на вершину, сбросив лишь тогда, когда увидел отца в воде.
Не дожидаясь, пока шторм стихнет окончательно, мальчик сбежал вниз. Тропинка юлила, камни выворачивались из-под ног. Мокрый плащ цеплялся за кусты. В конце пути Эвер обронил сандалию, но возвращаться не стал. Напротив, сбросил и вторую, отшвырнул плащ — и, в кипени брызг, ворвался в пену прибоя. Идти было невозможно. Упав лицом вперед, он поплыл, борясь с волнами. Одна из волн ухватила его за запястье, приковав к месту. Вырываясь, мальчик не сразу понял, что это рука отца. Без усилий Птерелай вскинул сына на плечо — двенадцатилетнего, как годовалого.
Брызги секли Эверу лоб и щеки.
— Я не знал, что Комето ушла с братьями, — задыхаясь, крикнул он.
Отец молчал. Казалось, он врос в дно, пустил корни.
— Мне не сказали. Она переоделась мною, взяла мое имя…
Эвер осекся, понимая, как глупо это звучит.
— Я не виню тебя.
— Если бы я знал…
— Перестань. Что ты мог сделать? Будь ты здоров, ты скрыл бы все от меня и отправился в Элиду вместе с братьями.
— Я?!
— Ты. И вернулся бы в пифосе, — безжалостно закончил Птерелай.
Огромный, могучий, он отвернулся от неба и моря, вновь распавшихся надвое — и пошел на берег.
