Внук Персея. Сын хромого Алкея

Словно кто-то другой провел ночь наедине с бурей, крича: «Дед! Дед мой! Дай мне силы…» Эвер спрыгнул на гальку, чувствуя себя счастливым — и проклиная свое глупое сердце за кощунственное, предательское счастье.

— Сын Алкея, — внезапно сказал отец. — Он был с микенцами. Он и его слуга-громила. Аренский басилей сообщил мне о них. Уверен, вызов — его идея. Поймать сопляков на крючок гордыни… Для такого надо быть старше, опытней — или подонком с колыбели. Не смешно ли? Я пощадил его отца. Он убил моих сыновей. Я хотел отдать Комето за него. Он взял ее сам, силой. Ты что, веришь, что он вернет ее домой?

— Верю, — потупился Эвер.

Он ждал пощечины. Хотя бы укора. Вместо этого отец встал лицом к морю. Золото сверкнуло в спутанных кудрях Птерелая. Боевое, суровое золото. И отразилось во взгляде Крыла Народа.

— А-а-а-лке-ей!

Море притихло, вслушиваясь.

— Готовь тризну, хромой Алкей! Я приду за твоим сыном!

Эписодий четвертый

Бог — это надежда для храброго, а не оправдание для труса.

Плутарх Херонейский, «О суеверии»

1

Он шел от города — Электрион Персеид, ванакт микенский. Один, как перст. В разорванном хитоне, босой. Никого не было с ним. Боялись. Тряслись, ожидая беды. Еще большей беды? Большей не бывает. А вот ведь — ждали. Остались во дворце. Там, где обезумевшая мать разговаривала с тенями. «Горгофон? — спрашивала жена ванакта у стены. — Ты покушал? Поди, съешь яблочко…» Стена что-то отвечала. Женщина улыбалась. «Номий? С кем ты дрался?» С Перилаем, беззвучно отвечала прялка. Он первый начал. «Еврибий, маленький мой… Иди к маме!» И внучка великого Персея раскрывала объятия призраку.

Служанки не мешали ей.

Пусть.

Горе обуглило ванакта, но не сожгло дотла. Такие люди опасней горной лавины. Всем в округе была известна ужасная история Ниобы Фиванки, родной сестры Пелопса Проклятого. В один день утратила она четырнадцать детей. Семь юношей, рожденных Ниобой, расстрелял жестокий Аполлон. Семь девушек, рожденных Ниобой, поразила беспощадная Артемида. Над их могилами превратилась несчастная Ниоба в камень. Об этом судачили на каждом перекрестке. Но даже отъявленные болтуны помалкивали, когда речь заходила о муже Ниобы — лирнике Амфионе, отце убитых. Под звуки струн Амфиона двигались камни. Вот камни и задвигались в последний раз — играл суровый Амфион, сдвинув брови, и развалины оставались от храмов Аполлона, руинами делались святилища Артемиды там, где он шел. Стрелы богов разбивались о звенящий щит музыки. Но смертным ведома усталость. Дрогнули руки Амфиона, и золотая стрела нашла брешь в ливне звуков. Гневаясь, боги предали огню дом дерзкого. Зря старались — камень-Ниоба и пепел- Амфион уже нашли себе новый дом в Аиде, рядом с милыми их сердцу тенями.

Страшились микенцы. А вдруг, утратив сыновей, Электрион тоже возропщет на богов? Начнет кощунствовать? Кинется рушить храмы?! Окажись рядом со святотатцем — угодишь под молнию. Или под убийственный гнев ванакта, спутавшего богов и людей…

Один шел сын Персея. Как на казнь.

Подойдя вплотную, он обнял Амфитриона. Так, наверное, обнимают механические слуги, выкованные богом-кузнецом Гефестом из желтой меди. Без чувств, без сердца. «Уж лучше бы он рыдал, — думал сын Алкея, слыша ровное, хриплое дыхание дяди. — Проклинал, бранился… Все было бы лучше.»

— Ты дашь мне клятву, — шепнул ванакт. — Дашь!

И надолго замолчал.

Это уже не походило на объятия. Он держал племянника, как держат оружие. Взвешивая, примериваясь к удару. Коровы, столь любезные сердцу Тритона, разбрелись вдоль русла высохшей речки. Скудная, убитая зноем растительность манила животных, будто черствая лепешка — нищего попрошайку. Мычали волы, запряженные в телеги. Ждали пифосы на телегах; ждали трупы в пифосах. Ждал Ликимний — отец не взглянул на младшего, последнего сына, словно тот и не рождался на свет. Стрекотали цикады в холмах. Кругами ходил ястреб под облаком, высматривая добычу. А Электрион все не размыкал хватки. Казалось, он знает великую тайну: Амфитрион — гвоздь мира. Выпусти его из рук, и мир рухнет.

— Клянись!

— В чем?

— Отомсти за моих сыновей! Воздай убийце за их смерть!

— Их убийцы погибли…

— Нет! Их убийца жив! Он смеется надо мной…

Дядя знает, решил сын Алкея. Знает имя подлеца, толкнувшего юнцов в гибельную схватку. Дядя назовет мне это имя, и я превращусь в стрелу, увидевшую цель. Дать клятву? — сто клятв! тысячу! Высвободившись из могучей хватки ванакта, Амфитрион ждал ответа. И получил хрип, вопль помраченного рассудка:

— Клянись, что убьешь Птерелая Тафийца!

Пролетай сейчас над холмами некий бог — отметил бы с улыбкой сходство безутешных отцов. Богам улыбка к лицу. Но к месту ли она? К мести ли?! Мстительность свойственна обитателям Олимпа не меньше, чем смертным. Кипит в серебре ихора; передается по наследству, горяча пурпур крови. Наверное, бог все же летел над холмами, потому что у Амфитриона закружилась голова. Дикая гонка через весь Пелопоннес, тела на мокром песке, искры ночных костров, вина без вины… Недавнее прошлое смешалось с давним, как мед и воск. Обволокло, спеленало по рукам и ногам, лишая выбора. Вернулся сон, терзавший сына Алкея по ночам — наяву, колеблясь от сокрушающей жары. Амфитриону почудилось, что он в Орее, над трупом Трезена, коварно убитого телебоями. Над мертвецом, которого сумел спасти для погребения, но не спас для жизни. И брат Трезена, мудрый прорицатель Питфей — дядя Амфитриона, как и микенский ванакт — потрясая кулаками, требует от племянника: «Клянись!».

— Клянусь! — шепнули белые губы.

— Зевсом клянись!

— Эгидой Зевса-Громовержца, моего небесного прадеда…

— Дедом клянись! Персеем!

— Памятью Убийцы Горгоны клянусь…

— Я отдам тебе дочь! Я отдам тебе Микены! Клянись, что не прикоснешься к Алкмене, как муж к жене, до тех пор…

— Не коснусь Алкмены…

Ветер, горький как море, растрепал волосы мужчин. Ветер, соленый как кровь, рванул края одежд. Ветер, звенящий медью, упал на плечи с выцветшего неба. «Мы свидетели!» — крикнули три ветра. И качнулась земля под ногами.

— А если возьмешь ее вопреки слову — да не будет у вас потомства, прежде чем…

— Не будет…

— …твоя рука сразит Птерелая — убийцу моих сыновей, оскорбителя твоего отца…