оказывается, что она, сама того не желая, легла в постель с ангелом!
Чолмп, который одобрял этот брак, надеясь привязать Сиббера к Европе, смотрел на распри супругов со все возрастающей тревогой. По вечерам, после закрытия галантерейного отдела, он подолгу гулял с Сиббером по затемненным улицам Лондона, прячась в метро, когда начинался воздушный налет.
— Вы должны как-то уладить это, — убеждал его Чолмп. — Послушайте, неужели у вас обоих нет ни капли здравого смысла?
— Все это ужасно сложно… — пробормотал Сиббер.
— Но ведь так не может продолжаться вечно. Вы доводите друг друга до безумия.
— Да-а-а, — протянул Сиббер.
— Ну неужели нельзя хоть как-нибудь это уладить?
— О чем тут говорить? И как уладить? — возразил Сиббер вяло.
— Но ведь это не может продолжаться вечно, правда?
— Н-нет-ет, н-н-е-ет, пожалуй, нет.
— В таком случае надо это как-то уладить.
— Да-а-а, да-а-а, разумеется.
— Ну, так как же вы намерены это уладить?
Сиббер только развел руками, красноречиво выразив этим свое отчаяние. Чолмп с трудом сдерживался.
— Послушайте, а почему бы вам не послать ее на месяц за город?
— Как? В такую погоду?
— Что ж тут особенного?
— Ей это не понравится.
— Что за беда, она должна будет с этим примириться.
— Но она не поедет.
— Черт возьми! — взорвался наконец Чолмп. — Так заставьте ее!
— Но я не знаю, куда ее послать.
— Чепуха! В вашем распоряжении весь этот несчастный остров!
— Д-д-а-а, д-д-а-а.
— Пусть едет в Суонидж.
— Да…
— Значит, решено?
— Но все это так сложно… — снова пробормотал Сиббер. — И потом, иностранцы обязаны регистрироваться, а это доставляет столько хлопот… Разве Суонидж не в запретной зоне?
— В таком случае примите английское гражданство и отправьте ее в Челтнем.
— Да, бывают места и похуже Челтнема, — согласился Сиббер.
— Вот видите! — воскликнул Чолмп торжествующе. — Остается только взять билет и отослать ее на несколько недель.
— Д-а-а-а… — промычал Сиббер с сомнением. — Д-а-а-а?
Подобные разговоры они вели почти каждую неделю и всегда с одинаковым результатом. Сиббер соглашался, что необходимо как-то уладить дело, и вяло поддакивал всему, что предлагал Чолмп. Но дело так и не было улажено, и супруги, хотя и повенчанные перед богом и людьми, день ото дня все чаще выходили из себя уже от одной необходимости жить вместе в квартирке, похожей на котел. Чолмп был так взбешен, что лишь чувство долга перед наукой удержало его от вступления в армию.
Когда было заключено перемирие, все облегченно вздохнули.
С этой поры личная жизнь Сиббера все более меркнет в золотом сиянии его общественной карьеры, и было бы неуместно и утомительно копаться в событиях, которые еще свежи в памяти общества. Однако «современное чудо» (по определению выдающегося историка, который намекал на «греческое чудо»{27}) налицо, и нужно объяснить, почему человек, который был совершенно неизвестен пока армии возвращались на родину, теперь почитается всем цивилизованным миром. Кое-что можно, пожалуй, объяснить острым дефицитом в великих людях, наблюдавшимся в бесплодную и печальную эпоху двадцатых годов; кое-что можно отнести за счет духовного разброда этих лет; но главное, самое главное здесь — величие Сиббера.
При всей своей истеричности Адель не сидела сложа руки. Хотя Сиббер с редким самоистязанием продолжал работать в своем галантерейном отделе, его знали как мыслителя, автора «В защиту монархии в Западной Европе» и других неопубликованных сочинений. Кроме того, положение, занимаемое Аделью в качестве принцессы в изгнании, естественно, придавало ей вес в стране, где ценят подобных людей, хотя ее бедность и отсутствие у нее спортивных талантов сильно вредили ей в глазах общества. Однако она была принята в одном-двух из «лучших домов» и была, можно сказать, в близкой дружбе с несколькими людьми из «хорошего общества». Ее величайшим достижением явилось знакомство с герцогиней Кэмпердаун, очаровательной ведьмой со множеством самых благих, хотя и смутных намерений. Только безупречная репутация и огромное богатство помогли герцогине сохранить положение в обществе, которому серьезно угрожала ее несчастная слабость к людям с интеллектуальными запросами. Ей очень импонировали прекрасные манеры Сиббера. «Ах, моя дорогая, он так не похож на всю эту грубую и неистовую молодежь, которая возвращается с войны!» — говаривала она и навсегда сохранила ему верность, поддерживала его и была одной из первых его прозелиток из высшего общества.
Едва ли менее важную, хотя и совершенно иную роль в его жизни сыграла изысканная католическая поэтесса Сесилия Мэруэл, дочь университетского профессора и мать сыновей, которые были рождены, чтобы тоже стать профессорами; и действительно, в Оксбридже все, кому посчастливилось пережить войну, стали верными сторонниками Сиббера. Хотя миссис Мэруэлл умерла в возрасте восьмидесяти лет, окруженная ореолом святости, она не дожила до полного апофеоза Сиббера. В этом отношении ей поистине не повезло, так как именно она первая выявила призвание Сиббера и побуждала его идти вперед по праведному пути, который в то же время является путем мира и спокойствия. При ее содействии Сиббер покорил университеты точно так же, как высший свет он покорил при содействии герцогини Кэмпердаун. Что же касается жалкого мира интеллигентов без связей, то на это у него был Чолмп, который в то время охотно проповедовал учение Сиббера и чуть не разорился, устраивая завтраки для редакторов газет, имевших влияние на тех, кого они с тоской и надеждой называли Мыслящей Публикой.
Поддерживаемый этими неоценимыми союзниками, Сиббер в самый подходящий момент издал свои эпохальные «Комментарии к путевым запискам императора Антония». На первый взгляд может показаться странным, что столь своеобразный труд составил целую эпоху в науке, но, как известно, ценность всякой работы состоит не в ее содержании, а в методе анализа. Ну, а метод у Сиббера был непревзойденный. Сами путевые записки были помещены в виде сносок, в то время как сноски, составлявшие комментарий, превратились в текст. На первых страницах Сиббер корректно, но беспощадно разгромил всех современных историков, за исключением Чолмпа. Затем с несравненным красноречием он в строках, известных ныне каждому школьнику, который учится не в бесплатной школе, излил свою печаль по поводу упадка и гибели многих некогда великих и славных городов. В блестящей прозе, которая текла величественно и уверенно, он сетовал на унижение королевской власти, на торжество гнусной демократии и указывал, что пагубная война в Европе была делом рук вольнодумцев, социалистов и евреев. Но война, утверждал он, это пустяк, это лишь симптом недуга. Без власти аристократии, связанной с королем прочными узами, Англия и другие европейские державы погрязнут в крови и преступлениях. Затем музыка его прозы, словно лившаяся из труб органа, зазвучала в регистре отчаяния, и он почти стонал о том, что теперь «слишком поздно», что всякая власть обречена на гибель и для благородного духа не остается ничего иного, как созерцать могилы и прислушиваться к мышиной возне над увядшими надеждами человечества.
Это произведение вызвало те неблагоприятные отклики в печати, которые так полезны для репутации автора. Мелкие газеты его игнорировали, старые, видавшие виды борзописцы, которые не были в числе посвященных, издевались над ним, а двое сторонников Чолмпа превозносили его до небес. Но в основе всего этого лежали бесконечные толки, которые начались с тихого шепота и превратились в настоящую бурю. Знакомые герцогини Кэмпердаун разговаривали о сочинении Джереми за обедом, знакомые миссис Мэруэлл в Оксбридже поднимали брови при виде тех, кто не восторгался Сиббером, а Чолмп как бы вскользь замечал, что Сиббер «человек будущего». В скором времени о Сиббере заговорили не менее пяти тысяч
