человек и было распродано почти пятьсот тысяч экземпляров его книги. Здороваясь друг с другом, люди спрашивали: «Что вы думаете о Сиббере?», а отвечать на этот вопрос было принято так: «О дорогая, это удивительный человек! Он такой оригинальный и наводит такую тоску!» Люди, которые имели глупость спрашивать: «А кто такой Сиббер?», катастрофически теряли свое положение в обществе.
Через две недели мистер Эшли Хилл-Пек, блестящий гвардеец, поэт и рассказчик, уже создал четырнадцать несравненных рассказов о Сиббере.
Разговоры о Сиббере можно было услышать на всех светских приемах, куда принято приходить во фраках и вечерних туалетах.
В палате общин один из высоколобых лейбористских депутатов назвал его опасностью для матерей рабочего класса.
Однако несмотря на всю известность, он ни за что не хотел уйти из галантерейного отдела, а Адель своими капризами выматывала ему душу. Что это было — неспособность великого ума принять конкретное решение или высшая степень интеллектуального шика? Во всяком случае, это превратило простую популярность в подлинную славу. Великий гений в галантерейном отделе! Какая дикость! Какой позор! Почему никто не положит этому конец? Общество было глубоко взволнованно.
— Вы знаете, что Сиббер все еще работает в галантерейном отделе?
— Дорогая моя, я думала, что он просто
— Ах, все это из-за его ужасной жены!
— Как я ее ненавижу!
И так далее, в том же духе.
Сибберу предлагали почти все должности, не требующие специальной подготовки, какие только можно найти в Англии (за исключением спикера в палате общин и швейцара в отеле «Ритц»), но он неизменно отвечал отказом.
Qualis Tacitus Sedeo
Герцогиня была вне себя. Она почти молила Адель: «Дорогая моя, вы должны заставить его уйти из универмага! Поверьте мне, я знаю этих гениальных людей! «Переживет ножны клинок»,{28} помяните мое слово!»
Однако она не обещала обеспечить Джереми постоянным доходом.
И все же наконец желаемое свершилось. Сиббера посетила делегация из Оксбриджа и предложила ему внештатную должность заведующего кафедрой истории религии с окладом в тысячу фунтов сроком на три года или до тех пор, пока не начнется новая война.
Предложение было принято.
При обычных обстоятельствах можно было ожидать, что буря толков сменится гробовой тишиной, как только Сиббер переборет свою натуру и примет решение. Но по целому ряду причин все вышло иначе. Правда, кое-кто из молодых и легкомысленных представителей правящих классов попытался было начать кампанию антисибберовского «пятиминутного молчания» на всех вечерах, но этому воспротивилась более молодая и серьезная группировка. В остальном же триумфальное шествие славы продолжалось.
Некоторые из критиков старшего поколения, задетые за живое тем, что они остались за бортом, очень хотели бы воспользоваться Сиббером как тряпкой, которой можно вытереть литературную арену. Однако они боялись выступить против могущественных группировок, поддерживавших Сиббера, и потому присоединили свои хвалы (столь же бурные, сколь и неискренние) к хриплому хору литературных вождей Мыслящей Публики во главе с Чолмпом. Так сибберизм проник в лондонские предместья и покорил провинцию, отнюдь не потеряв при этом своего аристократического престижа. Герцогиня и миссис Мэруэлл были неутомимы, как пара черных волов, и безжалостно втаптывали в землю всякую оппозицию. Сам Оксбридж, пораженный тем, что его удалось путем интриг склонить к действиям, доселе беспрецедентным, готов был поддержать Сиббера, несмотря на огорченное фырканье и обычные едкие остроты некоторых свирепых профессоров старого закала.
Следует признать, что Сиббер был на высоте положения. Он вполне понимал, какие трудности ожидают его, чужака, и в некотором смысле дилетанта, в этом древнем и знаменитом средоточии учености, где гордились лишь равными себе. Поэтому он сочетал крайнюю осторожность и гордость с весьма щегольской внешностью и совершенно очаровательными манерами; как это не похоже на эксцентричность и грубость нынешних великих специалистов в любой отрасли! Оксбриджу принадлежал мировой рекорд по части высокомерно поднятых бровей, но Сиббер поднимал брови еще высокомернее. Его холодное американское остроумие, отточенное в общении с «королевскими молодчиками», помогало ему одержать верх даже над самыми длинноволосыми и эрудированными противниками, и вскоре он стал наводить страх на своих врагов. Теперь уже по его адресу острили с оглядкой, боясь его уничтожающих ответных насмешек. Поистине, в те дни он вел праведную битву, и с ним были сонмы святых ангелов.
За год Сиббер сделался признанным, хотя и неофициальным общественным интеллектуальным деятелем Англии. На его рассмотрение передавались дела, весьма и весьма далекие от исторической науки, и он неизменно решал их с достохвальной осторожностью. Он выражал свои мнения в коротких эпиграммах, отличавшихся дельфийской тонкостью и глубиной. Он благоразумно поддерживал всех влиятельных ученых, а они в восторге от того, что их имена упоминались теперь не только в лабораториях и мудреных научных журналах, стали говорить о нем как о Великом Моральном Вожде, который выведет Англию из пустыни после военного мира в обетованную землю чистой морали, процветающей торговли и благосостояния. В этот период своей жизни Сиббер еще не пришел к богу, хотя он всегда придерживался самой высокой нравственности, считая, что это укрепляет интеллект.
В других странах прослышали о Сиббере и заинтересовались им. Через Атлантику полетели срочные телеграммы, в которых предлагалось десять тысяч, двадцать тысяч, тридцать тысяч долларов за цикл лекций Сиббера. Но он даже не удостаивал их ответом. Немцы, которые всегда глубоко интересовались наукой, командировали небольшую комиссию психологов для исследования новой формы английского «Volksgeistummheit».[5] Во Франции мосье Жюльен Бенда{29} провозгласил в своем манифесте, что сибберизм — это новый образец тлетворного влияния мосье Бергсона,{30} а мосье Бергсон заявил в своем интервью, что Сибберу следовало бы прочесть небольшой курс философии, — это двусмысленное замечание было воспринято в Англии как комплимент. Во время поездки в Италию Сиббер был принят главой правительства, который подарил ему фотографию со своим автографом, а также его святейшеством, от которого он получил благословение. Бывший король Испании написал Сибберу письмо, желая узнать его мнение о том, как следует поступить с университетом в Саламанке.
Сиббер обзавелся двумя преданными секретарями и стал самым недоступным человеком во всей Англии, к величайшему торжеству герцогини и миссис Мэруэл, которым все льстили и угождали, в надежде удостоиться чести быть представленными великому человеку.
Однако было бы неправильным утверждать, что в блеске своей славы Сиббер был счастлив или казался таковым. Большей частью он бывал погружен в мрачные размышления, по всей вероятности религиозного характера, от которых отрывался только для того, чтобы опорочить чью-либо репутацию эпиграммой. Некоторые исследователи усматривают причину этого в том, что он изменил джину ради портвейна. В самом деле, джин — это крепкий напиток серебристого цвета, способствующий обильному выделению мочи, тогда как портвейн плохо действует на кишечник. Однако такое объяснение слишком примитивно и необдуманно. Сиббер остался бы самим собой, даже если бы пил только молоко львицы и самогон. Чтобы как следует разобраться во всем, нужно подняться от кишечника к сердцу. Когда Сиббер заглядывал в это мнимое зеркало чувств, он находил там пустоту. Несмотря на все интеллектуальные и социальные победы, жизнь его почти что в равных долях состояла из грязи и разбитых бутылок: грязь и разбитые бутылки — вот что мог дать он своим последователям, а им, по-видимому, именно этого и хотелось, лишь бы делалось это с изысканным равнодушием.
Адель чувствовала себя все более и более несчастной.
Жить с гением всегда неприятно, но если к тому же он еще Сиббер, это становится просто невыносимым. Теперь мало кто смотрит на брак как на веселую вакханалию с пением флейт среди
