придвинулась к столу и осторожно спросила: – А с ним, с Некрасовым-то, ничего не случилось? Он вообще живой?
– Некрасов жив, здоров, и с ним все в порядке. Вы лучше вспомните, кто все-таки у него тогда находился.
– Ну, Марек точно был. Только фамилии я его не знаю, она мне ни к чему. Это Вадиков друг еще со школы. Он из них самый, ну как сказать, богатенький Буратино. Приличный такой мужчина, чем занимается, не знаю.
– А еще кто?
– Ну, Шурик Николаев был. Он ювелиром работает, тоже очень приличный, видать, зарабатывает неплохо, только тачка у него задристанная, «Тойота» старая, ну а мне что, я ихних денег не считаю. Потом тетка была, она часто к нему приходит, пожилая, правда, уже лет за сорок, крашенная под «красное дерево», Татой вроде звать. Фамилия мне ее ни к чему, картины она продает, у ней то ли магазин, то ли салон какой-то.
– Видите, Светлана, какая у вас память хорошая. А говорили, не упомню, – мент снова разулыбался, оторвавшись от лежавших перед ним на столе бумаг.
– Потом еще этот монуменальщик был, то есть скульптор, его еще Кинжалом все зовут, типа клички, что ли. Ой, там такая ржачка была, когда он напился, все сперва говорили: «Кинжал согнулся», а под конец уже, когда он совсем никакой был: «Кинжал сломался».
– Кинжал, говорите? Интересно. А с какой целью вы просили у Некрасова адрес дачи Елизаветы Сергеевой?
Тут Светка снова осеклась и закусала губу. Смутная догадка мелькнула у нее в голове.
– Я просила? Я не просила. Вы че-то путаете. И Сергеевой никакой знать не знаю.
– Знать, может, и не знаете, а вот схемку проезда Некрасов вам все-таки рисовал.
– А-а-а, вы про это?
– Про это, про это, так и что скажете?
– Скажу, что я тут не при делах. Это он сам, сам просил. Он, когда пьяный, упрямый, как баран. Собрался ехать к бабе какой-то, сербке, видать, подружке той, у которой дом. Все сперва ей звонил. Он ее так достал, что она трубку брать перестала. Он тогда говорит, вызови мне тачку, к ней поеду. А я ему, Некрасову в смысле, говорю, хорош по ночам шляться, никто тебя там не ждет. Поедет, а потом, знаю я, в машине вырубится, адрес забудет. Говорю, рисуй, как ехать, таксисту покажешь.
– Это в тот же день было? Какого числа?
– Уже после, 12-го или, нет, 13 августа.
– Некрасов нарисовал?
– Ну да. Нарисовал.
– И потом как?
– Да никак. Не поехал никуда, захрапел, короче, прямо на стуле.
– Хорошо, Светлана, очень хорошо, – хмырь снова зашелестел своими бумагами, – еще минут десять, и вы будете свободны.
– Минут десять ладно. А то мне ехать надо. Тороплюсь я.
– Буквально последний вопрос. Когда, Светлана, Некрасов рассказал о картине, о портрете Брюллова?
Опять смутные догадки заставили Светку напрячься, и она отчаянно закрутила колечко, но, прикинув, решила, что она тут совсем не при делах.
– Да он только по этой теме и катался. Можно сказать, вообще не затыкался. Как кто новый в дверь войдет, он снова-здорово, все про картину и про картину, «ошеломляющее открытие» сказал.
– Значит, покойному Эдуарду Лейчику он про портрет тоже рассказал?
– Да как же он мог ему рассказать, если того вообще там не было. Они даже не знают друг друга.
– Стало быть, это сделали вы?
– Да не помню я, рассказывала или нет. Какое мне дело до чужой картины?
– Помните, Светлана Сергеевна, очень даже помните. Дела вам до чужой картины, может быть, и нет, но рассказать о ней вы были должны, просто обязаны. Сначала передали все в точности Эдуарду Лейчику, а потом и схемку показали или по памяти восстановили. И телефон владелицы выяснили. Так было?
Светка даже опешила, не ожидала, что мент на нее так насядет, она уже собралась произнести свое коронное «А что, нельзя?», но передумала.
– Одного вы, Светлана, не учли. Картина, о которой вам с удовольствием рассказал Вадим Некрасов и о которой вы с не меньшим удовольствием поведали Эдуарду Лейчику, – он же, кажется, антиквариатом занимается, – очень старая и очень дорогая, была 17 августа украдена. Пострадал один человек, сильно пострадал, и сейчас он в больнице. А вы, Светлана Сергеевна, за короткий срок оказались причастны к двум уголовным преступлениям. Одно из них убийство, да-да, Эдуард Лейчик, теперь это подтвердили эксперты, был убит. А другое – грабеж с нанесением тяжкого вреда здоровью, статья УК. Это вам не шутки. Так что сейчас либо вы выкладываете мне все о вашем бывшем сожителе, обо всех его связях, махинациях, либо… я даже не буду уточнять, потому что вы наверняка и сами догадываетесь, да и не хочется мне пугать, – голос хмыря смягчился, на губах снова появилась противная улыбочка, – не хочется пугать такую симпатичную девушку. Ну, Светлан, давайте, давайте вспоминайте, кого из друзей покойного Лейчика вы знали. А я вам постараюсь помочь.
33. Портрет антиквара И.И. Чеснокова
Иван Иванович Чесноков летом жил на даче в Абрамцеве, иногда выезжая на недельку-другую в прохладную заграницу, сменить обстановку. В Москве, как объяснила Мира, старикан появляется только осенью. Салон свой он давно закрыл и сейчас работает, что называется, «из дома» и очень много и дорого консультирует. Сын его продолжил семейное дело. Парень толковый, шустрый, но до отца ему как до неба. Через него к старику стекаются все последние новости, так что рынок он знает прекрасно, если что-то интересное появляется, Чесноков всегда в курсе.
Немного поплутав – на дачу к старику Мира тоже ехала впервые, – они наконец добрались до места – дачного кооператива «Московский художник». Сквозь резную желто-зеленую с красными всполохами листву на гостей глядело настоящее деревянное чудо, словно сошедшее с билибинских графических листов, – дача антиквара и коллекционера Чеснокова. Резное крыльцо, веранда, мезонин, ставни с совами на окнах. Дом, небольшой и невысокий, был выполнен с каким-то невероятным в наше время чувством стиля, меры и вкуса. Говорят, чтобы получше узнать человека, надо пойти к нему в гости. Жилище, как зеркало, возвращает хозяину его собственное отражение. Отражение Ивана Ивановича Чеснокова Павлу понравилось.
Открыл им дверь благообразного вида пожилой господин, церемонно приложился к Мириной ручке, поприветствовал Павла и пригласил к себе в кабинет, крикнув на ходу, чтобы Манечка организовала чай. Назвать его стариком язык просто не поворачивался: худощавый, загорелый, с коротким седым ежиком на голове и ухоженными усиками. Тонкую рубашку и трикотажный жилет щеголевато дополнял шелковый шейный платок. Уверенной бодрой походкой он провел их по длинному, отделанному деревом коридору к самой дальней комнате, дверь в которую была приоткрыта. Внутренность дома вполне соответствовала его экстерьеру – стильно, со вкусом и чувством меры. Антиквариат был органично представлен везде, и от него не веяло музеем, было видно, что эти вещи любили и ими пользовались.
– Берсеньев? А я о вас слышал, – усевшись в кресло, заявил Иван Иванович, взгляд у него был живой, внимательный, – и даже видел, в смысле копии ваши. Сейчас скажу что… Боровиковского, кажется, нет, путаю, Левицкого, портрет этого, академического ректора.
– И как ему там, на Рублевке, живется?
– Неплохо, судя по всему, неплохо. Его там любят. А вы – молодец. Сейчас мало кто так умеет. Одни выскочки пошли. А у вас, Мирочка, как дела? Что там, кстати, с вашим мнимым Сомовым? Разобрались?
– Разобрались, Иван Иванович. Ерунда, а не Сомов. Чинзана из-под крана. Вы, как всегда, оказались правы.
Павел сидел и, пока Мира с хозяином оживленно обсуждали продолжение истории с Сомовым, несколько минут с любопытством оглядывал кабинет. Все было оформлено в лучших традициях – темно-синие стены, фотографии, акварели, почти всюду жизнерадостная мебель из карельской березы, включая неведомый
