девчонка.
— Товарищ танкист, — она говорила бойко, громко, чтобы перекричать гул толпы, и продолжала размахивать алой косынкой. — Вы не из Смоленщины?
— Нет, я с Урала.
— Ну все равно. Расскажите, как там? Вы, наверное, через Смоленщину сюда шли?
Юрий отвечал робко, запинаясь, потому, что все еще никак не мог справиться с волнением:
— Нет. Через Украину.
— Вкраину! — воскликнула вторая девушка. Ее темное лицо так и вспыхнуло. — Мистечко Лацке не бачили? Коло Золочева.
— Лацке? — Разве Юрий мог забыть свой первый бой, первое упоение победы, когда он поджег, пусть брошенные, вражеские самоходные орудия? Разве он мог забыть первый разговор с Николаем и старую женщину? — Были. Были! Лацке! Совершенно верно, это по дороге на Львов? Вы — Горпина Мельник! — воскликнул он, сразу припомнив имя, которое записывал Николай. — Мы вашу маму видели…
— Ни. Я — не Горпына. Я Одарка. Одарка Чубко! — жалобно произнесла девушка и, зарыдав, бросилась на грудь Юрию. — Ой, мамо, мамо родная…
Она беззвучно плакала. Юрий обнял девушку и не знал, как успокоить. Он еще никогда на своем веку не испытывал такого. Он почувствовал, что он воевал не только потому, что был призван в армию, послан в офицерское училище и выполнял свой долг. Он понял: это было самое главное в его жизни — уничтожить врага, чтобы спасти миллионы таких, как эта курносая, чернявая, худенькая девочка, рыдающая от счастья.
— Ну, не надо. Не плачьте. Не надо, не плачьте… — утешал он ее и никак не мог придумать ласкательное от имени Одарка.
Николай потерял много крови и впал в забытье. Точно сквозь сон он слышал, как гудели и лязгали, удаляясь, танки. Потом его трясло и подбрасывало на рессорах автомобиля. Откуда-то раздавался голос начальника санитарной службы бригады: «Скорей, скорей». Затем над ухом трещал самолет. Опять качало в машине. Какой-то женский голос шептал «Осторожнее»… «Группа крови по Янскому». — Интересно, кто такой Янский? «Триста кубиков», «триста кубиков»… И кто-то будил, тыча в руку булавками.
Очнулся он от душистого табачного дыма, приятно щекочущего ноздри. Раскрыл глаза и увидел потолок с огромной люстрой. Но свет был от переносной электролампы сбоку. Рядом женщины, девушки — все в белом. Мужчина перевязывал марлей лицо, выпуская изо рта дым ароматной папиросы.
Николай попытался встать.
— Бригада, наверное, ушла?
В него остро кольнуло. Он повалился обратно. Прохладные, пахнущие спиртом руки, осторожно взяли его за голову. Ласковый, похожий на материнский, голос унимал:
— Успокойтесь, больной. Бригада давно уехала.
Николай медленно припоминал все, что произошло. Понял, что он на операционном столе. Горькая обида сжала сердце, словно идет ожесточенный бой, а он потерял оружие.
Он сообразил, что перебита правая нога. Пошевелил пальцами — действует. «Это хорошо!» Но в бедре нетерпимо жжет. «Пуля осталась? Ну да. Будут вынимать. Вон врач одевает резиновые перчатки. Скорей бы. Пока бригада не умчалась далеко».
Он с надеждой посмотрел на лысоватого мужчину в медицинском халате:
— Вы быстро можете вырезать пулю?
— Откуда вы знаете, что пуля?
— А как же? — улыбнулся Николай. — Ведь не снаряд там застрял.
— Больной, разговаривать нельзя, — прервал ласковый женский голос.
Откинули простыню. Врач покачал головой. Николай сделал усилие, чтобы взглянуть на распухшую ногу.
Руки женщины с материнской нежностью обняли его за плечи и прижали к столу. Он завел глаза под лоб, но так и не увидел, чьи это руки. Приятно холодила ватка, который обтирали вокруг раны. Стиснул зубы, чтобы не вскрикнуть от уколов в бедро. Нога онемела. Щекотнул хирургический нож.
— Какая пуля? — спросил врач.
— Браунинг, «шесть-тридцать пять».
— Откуда вы знаете?
— С пяти шагов выстрелил, гад…
Хирург оторвался от работы и задержал взгляд на лице оперируемого: — «Обыкновенная русская физиономия. Только энергичный подбородок выдается вперед. Да глаза под нависшим лбом сидят глубоко, и какого они цвета, сразу не разберешь».
Продолжая операцию, врач начинал нервничать. Наконец, сказал резко:
— Отнесите его в палату. — И отошел в сторону.
— Вынули? Дайте посмотреть, — попросил Николай. Но ему не ответили.
Когда его клали на носилки, услышал разговор:
— Что отметить в истории болезни?
— Напишите: сделана первичная обработка, — отвечал хирург. Заживет — будем извлекать. Нужна рентгенограмма.
«Ничего, — успокаивал себя Николай. — Прохожу с пулей. Потом, как-нибудь после войны, вырежут». Его принесли в палату. — Какой это город?
— Заганберг, — ответил санитар. — Знаешь?
— А как же? Брали. — Николай представил дорогу от города на запад по маршруту бригады. «С попутными машинами можно добраться до своих за несколько часов», — решил он и попросил. — К радиоприемнику — поближе.
Его подтащили к кровати в углу. Он попробовал перелезть с носилок сам и грохнулся на постель от нестерпимой боли в ноге.
— Врача! Врача, — вскрикнул он.
Санитары ушли, участливо пожав плечами. По радио звенели позывные: «Ши-ро-ка-а стра-на-а мо-я род-на-а-я».
На соседней кровати поднялся и сел весь перевязанный рослый танкист. Только кончики пальцев на руках и один восторженно сверкающий глаз не были у него перебинтованы после ожогов.
— Приказ передавать будут, — сообщил он.
— С какой бригады, земляк? — спросил его Николай.
Тот ответил, и Николай обрадовался.
— Соседи? Да ну? Здорово!
Они молча, серьезно, в полную силу пожали друг другу руки.
— Скучища здесь, — сказал обожженный, еле шевеля губами под повязкой. — Из танковых частей в палате — никого…
— Тише, черти танковые! — закричали на них со всех сторон.
Палата ожила, словно собирался бурный митинг. По радио торжественный голос читал: «Приказ Верховного Главнокомандующего»… Все тянулись к приемнику, никто не мог молчать.
— Нашему фронту опять!
— Тише!
— Тише, обормоты! Дайте послушать.
«…Продолжая успешные наступательные действия, заняли города»…
— Ого! Мы брали…
