тобой?
— Конечно, — произнес Юрий тоном, не допускавшим возражения. — Вручил он мне орден и сразу спрашивает: «Что самое главное для бойца на войне?» А у меня настроение, сам понимаешь, веселое. Я и отвечаю ему: «Самое главное, товарищ генерал, силу в себе чувствовать». Генерал мне: «Какую?». «Общую», — говорю. — «Как это понять, — общую?» Я ему и начал рассказывать, как один в машине оказался. «Берусь за рычаги и вспоминаю пословицу: «Один в поле не воин». А у самого в голове другая мысль. Рычаги ведь мастер делал, советский человек, там, в тылу. Он когда делал их, думал о танкисте, который за них держаться будет. Правильно? Затем облокотился о борт, — а броню ведь наш сталевар изготовил…
— Точно! — вырвалось у Николая. — Сталевар!
Юрий увлекся, приободряемый его восхищенным взглядом:
— Дальше — снаряды: их наши девчонки вытачивали. Пулемет, рация, орудие — все ведь нашими людьми сделано, и все обо мне думали. Правильно я говорю, Иван Федосеевич? — Тот молча кивнул, улыбаясь одними глазами. — Получается, что я не один в машине, а добрая сотня людей со мной. И вот как почувствуешь, что все победить хотят…
— Ну, а что генерал сказал? — Николай ловил каждое слово Юрия.
— Генерал говорит: «Больше, чем сотня». И смеется.
— Вся страна! — воскликнул Николай.
— Ну, конечно!
— Верно сказано. Но и это не самое главное. Самое, самое главное на войне то, что и во всей жизни. Надо во всей жизни вперед идти. И не так, чтоб тебя за уши тянули, а самому стремиться. Точно?
— Ты что-то туманно выражаешься.
— Тума-анно? Ничего не туманно. Есть люди двух сортов. Одни идут вперед, таких большинство, и с ними надо шагать. А других — ведут…
— Все идут. Только с разной скоростью.
— Не-ет. Все мы должны быстро идти, все должны водителями быть: мы вон пол-Европы против фашизма повели. А у нас у самих есть еще такие, которых надо за ручку вести. Они ко всему безразличные, пассивные. Да, да. Им — была бы сила, которая их потянет. А самим — все равно, что сегодня победить — что через год, что идти к коммунизму — что на месте стоять. Им — что есть, то и ладно.
Капитан Фомин прислушался к разговору.
— Что это вы там о коммунизме?
— Ну, а как же? Война закончится — что делать станем? Ведь не пировать же до скончания века. Скажите, Иван Федосеевич, — что важнее: силу народа в себе чувствовать, или вперед идти в первых рядах?
— Нельзя так ставить вопрос, — сказал Юрий горячо. — «Или», «или» — это неверно.
— Если силу Родины в себе не чувствуешь, вперед не пройдешь, — заметил Фомин.
— Да. А если чувствуешь, то не будешь сиднем сидеть, — добавил Николай.
— Тоже верно. — Иван Федосеевич одобрительно закивал ему и перевел ласковый взгляд на Юрия. — Если учесть, что первое — для нас само собой разумеется, то, конечно, силу эту надо использовать с толком на большие дела. Плохо, если у человека есть сильный голос, а он не будет в строю запевалой. Правильно?
Юрий, подняв голову, смотрел Ивану Федосеевичу прямо в глаза.
— Конечно, правильно.
— Да. А ты, Николай, еще не поздравил Юрия.
— С чем?
— Подал заявление в партию. Скоро на собрании разбирать будем — достоин ли быть кандидатом.
— Юрка! Поздравляю.
Николай набросился на него опять с объятиями и повалил на диван.
Вошел майор Никонов, за ним показался комбриг.
— Все еще не наобнимались? Вот два друга — пурга да вьюга.
Старшие офицеры уже были в комбинезонах. Движения полковника стали более резкими и отрывистыми. Юрий и Николай встали, как по команде «смирно», и одновременно, не сговариваясь, спросили:
— Разрешите идти по машинам?
— Нет, подождите. — Полковник всех пригласил к столу. — Садитесь. Получен приказ двигаться на исходную. Я, товарищи, собирал вас вот зачем. Сегодня мой день рождения. Хотел посидеть, поговорить. Но не удается. — Четвертый день рождения на фронте…
— Зато последний, — пробасил Никонов. — Ну, садись, дьяволята. Чего ждете? Иван Федосеевич. Давай сюда. — Он схватил со стола бутылку, мигом откупорил и разлил точно поровну в шесть стопок. — За новорожденного!
— Иван Федосеевич, твое слово — решающий тост. Да скажи так, чтоб загорелось внутри.
За стенами уже слышался гул выводимых на дорогу машин. Каждого жгло то волнение, которое охватывает солдата перед боем. Словно вдруг ты оказался на высоком утесе, где-нибудь над рекой Чусовой, и тебе надо прыгать в бурный поток. Ты знаешь, что переплывешь преграду, не сомневаешься в своих силах, потому что за тобою следят глаза верных друзей, которые не дадут утонуть. Но один миг ты медлишь. И вот дунул навстречу могучий порыв ветра. Раздалась команда командира — приказ Родины. И, вдохнув эту сильную струю свежего воздуха, ты бросаешься в пучину борьбы.
Обведя всех молодыми глазами, которые светились среди глубоких морщинок обветренного лица, Иван Федосеевич сказал просто и тихо:
— Выпьем за самое святое в жизни, за то, чему мы посвящаем самые высокие порывы души, — за Родину — живительный источник сил каждого человека. Выпьем за страстность нашей любви к ней, за страстность в наших делах, за пыл. За то, чтоб мы кипели, как расплавленное железо, и были неудержимы в своих порывах до ярости. Мы — танкисты, нам иначе нельзя. Да и вся наша страна сейчас — огромный танк, мчащийся вперед, к победе. Выпьем за командира этого танка.
— На Берлин!
Эта цель не упоминалась в разговорах. Отдавая приказы идти вперед, командиры сдерживали свои чувства и не произносили этого слова. Но в душе каждый — от генерала до рядового бойца — повторял:
— На Берлин!
Войска Первого Украинского форсировали реку Нейссе. Силами мощной подвижной группировки с несколькими тысячами танков во главе был нанесен удар по Берлину с юга и юго-запада. Одновременно войска Первого Белорусского фронта двинулись на штурм Берлина с Одера.
Апрельское утро. Кругом все зеленело. Запахи весны будоражили и без того взволнованных бойцов.
Артиллерия — пятьсот сорок стволов на километр! — работала бесконечно долго. Ухали басы дальнобойных, учащенно дышали, как огромные кузнечные меха, гвардейские минометы, и били, били, били полевые орудия. Все знали, что есть приказ Верховного Главнокомандующего не торопиться штурмовать вражескую оборону, а сперва тщательно обработать ее снарядами. Все знали, что артиллерийская подготовка будет длиться час сорок семь минут. Но никто папироски не свернул, ожидая, что вот-вот смолкнут орудия, пехота закричит «ура» и танки вырвутся вперед. Каждый механик-водитель сидел за рычагами, поглядывая на кнопку стартера. Стрелок-радист держал рацию на приеме. Заряжающий — нет, нет, да снова брал снаряд в руки, будто хотел убедиться, достаточно ли в нем весу. Командир танка ежеминутно смотрел на часы и прикладывал их к уху: «Не остановились ли? Уж больно медленно идут,
