годы была велика, и за небольшое время я сбросил ярмо Белой Веры. Но в полной мере осуществиться замыслу моего друга не было дано.
Сам он в те годы держался проальбигойских[12] взглядов — бог христиан был для него воплощением принципа власти и началом зла, а принцип света воплощала в себе сущность по имени Люцифер.
Вот здесь у нас и случились первые разногласия.
Я полагал так: коли уж я отверг старую веру (начисто и по всем правилам — в А. Н. Лавре молитву наоборот читал, бога хулил и все дела его проклял), так мне теперь прямая дорога в Ад. По словам же Крейзи выходило, что теперь меня примет подлинный свет. Это вызвало у меня оттенки неудовольствия — к чему всё это? А как же Ад?
Поэтому я сформировал собственные взгляды на ситуацию. По ним выходило вот как: коли уж я бога отверг, то ни учиться, ни работать мне больше не надо. Начало света мне остоебенило еще в христианстве, подменять понятия (Бога на Люцифера) я не позволю, а лучше буду пить водку и употреблять наркотики, так как это и есть прямая дорога в Ад.
Исследовав свои новые взгляды, я оказался ими вполне доволен. Выходило так, что в Аду окажется в результате вся наша компания. А это значит — и после смерти я не буду скучать. Я проконсультировался с некоторыми нашими товарищами, в частности, со Слоном, и нашёл понимание — Слон терпеть не мог христиан за то, что они, по его мнению, устроили против культуры викингов в Норвегии и других скандинавских странах. Мы сформировали свою конфессию, весьма отличную от альбигойских взглядов Крейзи.
Мы решили для себя так: есть или нет Сатана, нам до этого дела нет. Лично я вовсе не затем бросил бога, чтобы служить теперь Сатане. Так что вера наша будет самого насущного толка, а для этого надо пить водку и разучить побольше сатанинских песен, чтобы их орать, таких например:
Этот текст «Коррозии металла» и множество ему подобных и стали нашей «азбукой сатаниста» — структурой настолько плотной, что из-за неё не виден был сам Сатана. Узнав про такие наши взгляды, Крейзи пришел в ужас, но такова была его доля — всё оказалось предрешено, и сделать было уже ничего нельзя.
Крейзи позвонил мне в один из осенних вечеров 93-го, и разговор наш проходил так:
— Алло, Джонни?
— Ну, — ответил я, — чего тебе?
— На игру поедешь?
— На какую еще игру? — не понял поначалу я, а потом сообразил. — Да ты что, правда?
— Точно, я всё пробил. Тебе понадобится старая клюшка и пластмассовый круг от детской пирамидки, усек? Есть у тебя такая пирамидка?
— Найдется, — признал я, — но зачем?
— Надеваешь на клюшку круг, получается как бы гарда. Еще понадобятся водка и таблетки, а конопля у меня есть. Решаемо?
— Еще бы, — признал я, — конечно, решаемо. Имеется феназепам в лафетках по пятьдесят штук, а водку найдём. Когда едем?
— Заходи ко мне завтра вечером, и двинем на Финбан. Стрелка в девять у паровоза, поедем оттуда.
— Это куда же? — поинтересовался я.
— Станция Заходское, военный полигон, окрестности Грачиного озера.
— Охуенно, — только и мог сказать я, — сбылась моя мечта. А, это, кем мы едем?
— Эльфами Лориена, — был мне ответ, — кем же ещё?
Я тут же перезвонил Костяну и изложил ситуацию. Он сообщил мне, что прямо завтра поехать не сможет, а приедет к нам в субботу с утра. До Слона я не дозвонился, он уехал на дачу, и тогда я отправился подготавливаться к завтрашней поездке: искать клюшку и пирамидку, собирать рюкзак и клянчить у родителей деньги на поездку (то есть на водку).
Нам повезло с воспитанием. Клуб Биологов и особенно наш кружок «Эфа» регулярно организовывали экспедиции и походы, так что я не видел, в отличие от многих других моих сверстников, проблемы в том, чтобы немного пожить в лесу. А мы не так уж давно расстались с нашей вотчиной — то есть вылетели из кружка и из Клуба с таким шорохом и треском, что нас потом едва приняли в биокласс. Это случилось совсем недавно, в мае этого года, и у этого есть своя предыстория.
Клуб Биологов традиционно, в течение многих лет устраивал в лесах под Лугой грандиозное мероприятие — Зеленую Олимпиаду. Суть здесь в следующем: ещё лежал снег, ещё темными были холодные вечера, а в павильоне Росси уже собирались члены Клуба со всех потоков и направлений. Начинались конкурсы и зачёты, длившиеся почти целый месяц. Нужно было отличиться, чтобы попасть в число тех, кто зачислялся в полевой состав и уезжал в мае на берега реки Ящеры. Там на белых скалах разбивали лагерь, и начиналась сама Олимпиада: зверская череда маршрутов и лесных приключений. И было одно правило, имевшее силу традиции — нужно было пройти через всё это только один раз, чтобы заслужить вечное право ездить на Зеленую Олимпиаду.
Но эта весна стала особенной для нас — мне, Крейзи и Костяну, а также ещё нескольким нашим товарищам неожиданно в этом праве отказали. Теперь уже не узнать, в чём тут было дело, но нам объявили: вместо Олимпиады на Первомай мы должны готовиться к поступлению в биокласс. То есть, говоря проще, нас не возьмут.
Это было ударом, но мы выдержали его. В тот вечер, выходя их Дворца, у нас были невеселые лица — рушился наш мир, но на его обломках создавался новый. Такой, в котором нас больше нельзя будет куда-нибудь не взять.
— Что же это творится? — спросил Крейзи. — Нас предали люди, которым мы верили.
— Что теперь говорить, — ответил Костян, — мы в пролёте.
— Нет уж, — заявил Крейзи, — этому не бывать. Мы поедем, но поедем на другую Олимпиаду.
— На какую это? — спросил я.
— На альтернативную Зеленую Олимпиаду! — пояснил мой друг. — Просто возьмем и поедем!
— Да ну, — оживились мы, — интересно!
— Предкам ни слова, — предупредил Антон, — пусть думают, что всё путем. Надо подготовиться по- нашему, вы меня поняли?
— Чего уж не понять? — ответили мы. — Всё сделаем.
— Мы назовём это Альтернативой, — резюмировал Крейзи, — и так выразим наш протест против этой несправедливости.
Мы стартовали в тридцатых числах апреля, тихо и без лишнего шороха, всемером. Нам составили компанию другие члены Клуба, угодившие в штрафные списки: Ордынский, Рыпаленко и Пушкарев, а также юная девушка по имени Жанна. Мы выехали налегке, имея с собой всё для выражения социального протеста: Красную Шапочку, коноплю и феназепам.
Мы встали лагерем напротив белых скал, на которых располагалась базовая стоянка Олимпиады — через реку от традиционных мест. Там остались наши знакомые и друзья, но река властно отделила нас от привычного мира — мягко, но в то же время неотвратимо. Так мы впервые поняли прелесть обособленной диспозиции: когда мы все здесь, а они все — где-нибудь там. У нас была старая брезентовая палатка, которую мы поставили вкривь и вкось, потому что некому больше было проверять правильность её
