Старшина Полторак жмет на педали, танк вырывается вперед, огибает высотку.
Прямо на нас — вражеское орудие. Полторак давит его гусеницами. Но рядом, оказывается, еще и другие орудия врага. Они открывают по нам беглый огонь. Каждое попадание прямо качает танк.
Успеваю выстрелить из своей пушки в упор — немецкое орудие замолкает. Но остальные, увы, еще целы и бьют. Танк вздрагивает еще и еще. Внутри дым.
— Танк горит! — докладывает старший лейтенант Алексеев. Командую оставить машину.
Из танка выпрыгивает Алексеев и, сраженный, падает замертво. За ним выскакивает заряжающий и тоже падает — ранен в ногу. Из верхнего люка выбираюсь наружу, ползу по борту танка к люку водителя. Старшина Полторак вытаскивает раненого Костюкова.
Машина наша в огне, вспыхивают топливные баки, нас обволакивает дымом, и в этом наше спасение. Подползает заряжающий, раненный в ногу, его не видно в дыму, узнаю его по голосу.
Полторак взваливает на себя Костюкова, и мы ползем в сторону наших. Но те, видимо, посчитав нас погибшими, никого за нами не посылают, а сами стремительно движутся навстречу подходящим главным силам.
Мы одни в поле. Жаркий августовский полдень. Кругом горят хлеба.
Ползем, закусив губы, подавив стон, — ранены все, кроме Полторака, а он тащит на себе тяжелого Костюкова.
Неподалеку на высотке возникают два немецких бронетранспортера. Замечают нас. Но тут рядом с ними рвется один, потом другой снаряды. Видно, испугавшись, они поворачивают — и наутек.
Однако ползти дальше уже нет мочи. Спустились в большую воронку.
Шепчу Полтораку:
— Оставь нас. Приведи людей.
— А вас как же оставить, товарищ полковник!
— Иди! Не заставляй повторять — видишь… — показываю, что через перевязку на горле сочится кровь.
И все-таки мне легче, чем Костюкову. Он уже и стонать не может, только губы кусает, чтоб не закричать: еще бы — перебита нога…
— Потерпи, дружище… — хриплю я, чтоб поддержать его.
С трудом расцепив сжатые от боли челюсти, он еле слышно произносит:
— Одно прошу: не оставляйте здесь, если надо будет — застрелите…
Больше он ничего не просит, молчит.
Трус человек или нет — особенно видно, когда он ранен. За годы войны я много видел людей и храбрых и трусливых. Последние обычно склонны преувеличивать свою боль, свое страдание — жалуются, зовут на помощь, просят, требуют, чтоб их скорее отправили в госпиталь.
Страх за свою жизнь на войне испытывают все. Но люди смелые и храбрые — люди большого сердца — ощущают страх после того, как опасность миновала. Иное дело — малодушные. Эти дрожат уже в ожидании опасности.
Полторак вернулся быстро с двумя офицерами. Костюкова уложили на плащ-палатку и потащили. По дороге офицеры сообщили, что наши батальоны сумели соединиться с частями 13-й общевойсковой армии.
С ужасом узнаю — будто сердце чувствовало! — что замначштаба бригады по разведке капитан Бобров — мой Бобров! — трагически погиб в этом бою.
И. В. Костюкова и заряжающего тут же увезли в госпиталь. Вслед за ними в госпиталь отправили и меня — за Вислу, в населенный пункт Демба.
Лежу в небольшой, но одноместной палате. Светло, чисто, все кругом белое. Здесь еще до начала войны немцы устроили военный госпиталь для своей 6-й армии. Той самой, что впоследствии была уничтожена и пленена под Сталинградом. Строили добротно, надежно, не предполагали, что тут будут лечить советских солдат и офицеров.
Дверь палаты вдруг шумно распахивается, комната становится маленькой — в нее вваливается Володя Горелов. Накинутый на широченные плечи белый халат топорщится во все стороны, Володя еле удерживает бесчисленное количество разных свертков — гостинцев. Вывалив все это мне на кровать, раскрывает объятия, но замирает:
— Ох-хо-хо… Да что это с тобой сделали, Армо? — И тычет осторожно пальцем в мою забинтованную от подбородка до пояса фигуру.
Долго беседовали мы с Владимиром Михайловичем. Вернее, говорил он, я отвечал знаками. Сообщил он, что наша армия выведена во второй эшелон, что врага теснят на всех направлениях. В конце беседы как бы между прочим сказал:
— Знаешь, а меня сватают к Ивану Федоровичу Дремову заместителем на корпус. Как считаешь, соглашаться?
— Соглашаться, соглашаться, — машу в ответ обеими руками.
— Ну, аплодисменты твои разреши считать одобрением, — захохотал Горелов и тут только заметил маленькую фигурку медсестры, которая забилась в дальний угол, ошеломленная его грозным видом. — Сестрица, будьте ласковы с моим другом — он мне что брат, сделайте все, чтобы поскорее лезгинку танцевал.
— Сделаем. Но для этого вам надо поскорее уйти, больному вредно столько шума, — строго сказала медсестра, осмелев при исполнении служебных обязанностей.
Горелов виновато извинился и, поцеловав меня, поспешно вышел.
— Кто здесь был? — раздался суровый голос.
— Да вот я говорю: нельзя, а… — залепетала сестра.
— Она с… с… старалась, — просипел я в защиту девушки.
— Молчать!.. Тебе же нельзя разговаривать, Армо…
Смотрю: да это же мой старинный фронтовой товарищ, военврач Эльдаров Лев Артемович! Тот самый, от которого я еще в сорок третьем убежал из госпиталя. Улыбаюсь ему во все глаза, а он сурово глядит на меня через стекла своих роговых очков:
— Признаюсь, здорово ты меня вчера напугал, Армо, когда тебя привезли: крови много потерял и вообще хорош…
Он приблизился к моей постели, присел на край кровати.
— Вот что, Армо, будь мужествен, я тебе скажу правду. Рана у тебя тяжелая — в область трахеи. Потому и запрещаю я тебе разговаривать. Дело настолько серьезное, что сами мы тебя оперировать не решились. Вызвали Ахутина, он крупный специалист. А пока лежи и молчи. Сбежать уже не сбежишь, я, к сожалению, спокоен на этот раз. Главное — молчи.
Когда он вышел, моя медсестра затараторила, не давая мне вставить ни слова:
— Меня зовут Надя, Надежда. Сибирякова — фамилия. Поздравляю вас — у Ахутина золотые руки. Как?! Вы не знаете, кто такой Ахутин? Ахутин — профессор, он главный хирург фронта, он знаменитость. Так что, считайте, ваше дело решенное, вы спасены. А сейчас будем обедать.
И она протянула мне тоненькую резиновую трубочку.
— Пора обедать. А это молоко. Вы не любите молока? А я очень люблю. Меня мама всегда молоком кормила. Вы возьмите трубку в губы и потяните, молочко вкусное, сладкое, тепленькое…
Тьфу ты пропасть, оно еще и «тепленькое»… Это все Эльдаров, хитрость его понятна — велел сестре самой без умолку разговаривать, чтоб мне не дать возможности и рта раскрыть.
Вечером прибыл представительный генерал. Это и был профессор Ахутин. Вслед за ним в комнату набилась целая свита в белых халатах, почтительно встала вокруг него.
Профессор долго осматривал мою рану, недовольно качал головой, молчал. Молчание его становилось зловещим. Наконец не выдержала какая-то женщина в белом халате:
— Почему ты медлишь? Колеблешься? Тут не может быть колебаний — ведь он еще очень молод! (Впоследствии я узнал, что это была жена профессора, военный врач, тоже хирург.)
— Хорошо, — бросил Ахутин. — Подготовьте операционную…
…Очнулся я утром. Тяжело дышать. Чьи-то руки подносят к носу кислородный шланг. Слышу: «Вот я говорила, что все будет хорошо. Вот видите, все хорошо…» Это же голос моей сестрички — Нади-Надежды…
