юности для нее этот злой и «насмешливый рок все дороги к блаженству закрыл».
И все же, когда случай свел ее с Сергеем, она потянулась к нему вся, безотчетным порывом одинокой горячей души. Едва ли не с первого взгляда она поняла, что Сергей тоже одинок, бесприютен и недосмотрен, что она нужна ему сегодня, сейчас, хотя наперед знала, что в конце концов эта близость ни к чему не поведет. И этот порыв был взаимным. Прошло совсем немного времени, и Сергей вдруг почувствовал, что просто жить не может без ее угловой комнаты, без этих сумерек, без милого серебристого голоса, без ее старенького фортепьяно. Именно в эту пору Сергей и посвятил Лодыженской свой первый и единственный «жестокий» романс «О нет, молю не уходи». В ее заботах о Сергее почти всегда звучала материнская нота. Родная всегда помнила о том, что Сереже едва исполнилось двадцать, а ей пошел уже двадцать шестой.
Всем, чем могла, одарила Сергея Родная: теплом, лаской, горячим сочувствием, искренней, неподкупной дружбой. Не было в их сумеречных речах одного: надежды.
Она безошибочно угадывала, что у него на душе, когда он устал и не на что ему пообедать. В этом она была истой цыганкой. Она всегда находила, чем его подкормить. И никакие увертки с его стороны не помогали.
В трудные минуты Родную нередко выручала ее сестра Надежда Александрова, известная в те годы цыганская певица. В семье ее почему-то звали Нонной. Нонна появлялась у Лодыженских нечасто, но всегда шумно и неожиданно, была моложе и гораздо красивее сестры, веселая, порывистая и недалекая. Нашумев, Нонна исчезала, и зимние сумерки вновь заглядывали в просторную угловую комнату, где мигал красноватый отблеск из печки, звучал негромкий разговор, изредка — приглушенные звуки фортепьяно.
Так продолжалось уже третий год.
Элегическое трио памяти великого художника было окончено в средине декабря. Но только на святках Гольденвейзеру удалось выпросить рукопись у автора для просмотра. В тот же вечер стали разучивать с виолончелистом Букиником и скрипачом Сараджевым. Трио оказалось трудным для исполнения. Но не трудности, а жестокое волнение подчас не давало музыкантам продолжать.
На третью репетицию пришел Рахманинов и молча» сел в дальнем углу. Гольденвейзер попросил сыграть с ними, чтобы выяснить темпы. Музыканты были озадачены. Там, где в музыке им слышался трагический надрыв, автор был до предела сдержанным, едва ли не холодным. Он как бы подчеркивал свое нежелание обнажать перед слушающими глубокую душевную боль, бывшую движущим началом созданной им музыки.
И это было всю его жизнь.
Трио было исполнено позднее в авторском концерте при другом составе исполнителей. Едва ли он состоялся бы, не вмешайся Анатолий Андреевич Брандуков. Он переговорил с Пабстом и сам поехал к известной певице Лавровской, недавно покинувшей Большой театр.
Скорбная песнь вошла в зал, и чувство совсем еще свежей утраты вновь охватило присутствующих. О том, кто страстно любил жизнь и столь же страстно ненавидел смерть, пел могучий смычок Брандукова.
Во втором отделении автор аккомпанировал певице и виолончелисту.
Голос у Лавровской шел на убыль. Но, слушая ее, хотелось не проронить ни единого слова, ни одной интонации.
начала она очень тихо, вкладывая душу в каждое горькое слово.
На какой-то миг исчез нарядный зал, и Сергей со страшной ясностью увидел старые липы на залитом лунным светом степном переезде, и в упор, без улыбки, глянули на него допытливые глаза казачки в стрельчатых черных ресницах.
Случилось однажды в конце зимы, что, придя на Пятницкую, он не застал Родную дома. За много месяцев это случилось впервые, и Сергей на минуту даже растерялся.
На улице шумела злая метель. Куда же теперь? К Сатиным? К Танееву? К Брандукову? Никому он не нужен… Значит, домой в «Америку». Никогда еще почему-то так не страшила его эта комната в тупике затхлого коридора.
В десятом часу, ничего не решив, он все еще пытался отогреть холодные пальцы возле остывшего самовара.
Вдруг за дверью шаги, шушуканье.
— Не велено их беспокоить! — возвысил голос коридорный.
Кто-то отрывисто постучался, и дверь распахнулась настежь. Глазам Сергея предстала невысокая женская фигура в серебристой беличьей пелеринке со стоячим воротником и шляпке, обшитой мехом. Под вуалеткой, осыпанной белыми мушками, искрились и кипели смолой дерзкие смеющиеся глаза.
За спиной у непрошеной гостьи он увидел двух телохранителей — Слонова и Лодыженского.
Кто же? Ну, конечно, Нонна!
Комната наполнилась говором и смехом. От Нонны пахло талым снежком и дорогими духами.
— Ну, собирайся живенько. Сидишь тут, как сыч…
— Куда?..
— Видно будет. Одевайся-ка! Я погляжу в окно.
Сергей не нашел в себе сил для отпора и молча повиновался.
— Ну, хорош! — сказала Нонна, затянув бантик галстука. И добавила сердито: — Ох, лица на тебе нет! Досидишься ты, сокол, в этой своей конуре… Гаси, Петя, лампу.
У подъезда бряцала сбруей тройка. Возле широких саней ожидал незнакомый Сергею высокий военный в очках и с круглой рыжеватой бородкой. Нонна назвала его князем.
В роящемся снегу мелькали огни. Пролетели мост.
Ямщик, привстав, крикнул, и тройка понеслась по Якиманке. Пристяжная, выгнув голову, храпя, кидала подковами мякнущий снег. Калужская, узнал Сергей. Он узнал в снежных потемках угловую башню Донского монастыря, за ней глухой переулок, низкий дом с закрытыми ставнями в глубине двора. На стук Нонны отворили тотчас же. В прихожей пахло шубами. Женщина в черном платке, заслонив ладонью пламя свечи, толкнула широкую двухстворчатую дверь.
Комната, показавшаяся Сергею огромной, была почти пуста. Возле внутренней стенки стоял старомодный диван, перед ним овальный стол с двумя канделябрами. Среди комнаты полукругом два ряда стульев. На окнах темнели фикусы. В углу большой почернелый образ, озаренный светом малиновой лампады.
Из дальней двери навстречу гостям вышел высокий широкоплечий мужчина в сапогах, шелковой рубахе и черной поддевке. В густой кудрявой темной бороде серебрились нити седины. Поклонившись гостям, он подошел к Нонне.
Сергей уже узнал Николая Шишкина, вспомнил, как позапрошлой весной в довольно шумной
