Кот Ерофеич благодушно мурлыкал у нее на коленях. Ему, очевидно, нравились гаммы.
Однажды постом среди дня у Сергея не было уроков. Он повел Лелю в Третьяковскую галерею. Часа два они провели у картины Крамского. Возвращаясь, не доходя моста, они услышали цокот подков по обнажившейся мостовой. Обгоняя их на сытых серых лошадях, проскакал наряд конных жандармов.
У входа на мост два полицейских надзирателя провожали прохожих внимательными глазами,
— Что это? — встревожилась Леля.
— Ничего. Сейчас узнаем.
Он обратился к стоявшему под фонарем рыжему человеку в холщовом переднике и шапке пирожком.
— Кто это там?
На Знаменке чернела толпа.
— Кто?!. — поросячьи глазки лавочника злобно сверкнули. — Кто, господин хороший?.. Скуденты бунтуют, дебошировают… Кому же еще!
Снова топот, по доосту ехал казачий разъезд.
— Пойдем, — спокойно проговорил Сергей и, взяв Лелю под руку, увел ее в ближайший переулок.
Сашок вернулся поздно веселый и злой. За чаем рассказал, как студенты явились к ректору, требуя отставки одного ретрограда из числа профессоров. Ректор, перетрусив, вызвал полицию. «Альма матер» загудела, как растревоженный улей. Кое-кого схватили, как обычно невпопад.
В середине мая 1895 года Сатины и Скалоны, а с ними и Сергей выехали на все лето в Ивановку.
Накануне отъезда Сергей вдруг почувствовал, что время искуса, разрозненных опытов для него миновало, настал его час расправить плечи и показать свое буйно раскрывшееся дарование во весь его рост.
Разнородные впечатления жизни, затаенные раздумья над судьбой человеческой начали сливаться во что-то единое, необъятно огромное. И он понял, что это она, наконец, — его Первая симфония.
Медленно прорастая движущуюся звуковую ткань, вырисовывались очертания главной — темы. Откуда она?
Может быть, она родилась из напева монашеской стихиры, которую Сергей услышал однажды зимой, зайдя еще до рассвета под гулкие своды Чудова монастыря? Едва ли! Всю свою жизнь Рахманинов избегал прямых заимствований из фольклора и из обрядовых мелодий. Он мог заимствовать лишь отдельные интонации, которые в сознании художника обретали совершенно новое звучание.
Преображенная в его сознании, в его памяти, тема обрела мало-помалу совсем новый смысл.
Он считал дни и часы, рвался к одиночеству, к фортепьяно, к бумаге. Но когда он нашел все это, то увидел, что перед ним не полет, не бури вдохновения, но труд огромный, медленный и кропотливый. Может быть, раньше чем творчески поднимать пласты больших философских обобщений, он должен попытаться глубже понять, осмыслить мир, в котором он живет.
Он с жадностью набросился на книги. Но это на первых порах повело к еще большему разладу.
Первым попался ему в руки чеховский «Черный монах». Этот странный рассказ взбудоражил его. Закрывая глаза, он видел огромный столб черной пыли, гонимой ветром по большаку. В шуме деревьев ему слышались льстивые речи монаха. А что, если он, Сергей, во власти ложных мечтаний, уводящих от жизни, если и он, как Коврин, поддавшись лукавым нашептываниям, возомнил себя избранником небес?..
Кое о чем Сергей нехотя проговорился Сашку. Сашок засмеялся.
— Нет, нет, — сказал он. — Не мучай себя понапрасну. Эта штука тебе никак не угрожает, и прежде всего потому, что ты всю свою жизнь будешь сомневаться в себе, в своей музыке, в своем даровании… Но это… как бы тебе сказать… только одна сторона вопроса. А вот «Палату № 6» ты читал?
Сергей мрачно кивнул головой и поежился, припомнив эту, быть может, самую страшную повесть в русской литературе.
— Неужели, — сказал он, — нельзя было рассказать об этом как-нибудь… иначе!
— Никак нельзя. — Саша покачал головой. — Еще резче надо, чтобы до нас с тобой дошло… История сама по себе, видишь ли, довольно банальная. Но от этого она в тысячу крат страшнее.
— Но что же делать тогда?..
— Драться, — сказал Сашок, ударив кулаком по ладони, и добавил мягче: — Каждому, разумеется, в меру его сил и способностей. Тебе много дано. Ты со своей музыкой можешь дойти до самого нутра человеческого. Нужно, чтобы каждый хоть на минуту почувствовал себя в этой палате номер шесть, черт бы ее подрал!.. Ведь мы живем в ней. Ну, а уж черную работу мы возьмем на себя!
— Кто это «вы»?
Сашок немного смутился, потом глянул на Сергея с необыкновенной нежностью.
— Эх, Сергуша!.. — сказал он, тряхнув его за плечо, и пошел прочь.
Еще в былые годы Сергей называл Наташу и Соню Сатиных своими детьми. В письме к сестрам Скалон жаловался, что дети «мало покоят его старость».
Наташу, худенькую и черноволосую, Сережа дразнил, тихонько и горестно причитая:
Соню, как и все, звал «Фофой».
Сергей и не заметил, как его сестренки выросли. Обе при чужих были очень застенчивы и молчаливы, но на том сходство между девушками и ограничивалось. Каждая жила своей жизнью. Наташа с годами стала неуловимо хорошеть, сделалась похожей на грузинку, страстно отдавалась игре на фортепьяно.
Светловолосая сероглазая Соня с юных лет всеми помыслами жила у входа в загадочный мир природы. Ни наряды, ни танцы не имели для нее никакой привлекательности. Жуки, бабочки, стрекозы, деревья, цветы и злаки — вот что занимало Фофу. Книжки и гербарий были ее друзьями и советчиками в жизни да еще музыка, которую она, как и старшая сестра, беззаветно любила.
Верочка сделалась усердной рукодельницей, много читала, сидя в огромном кресле у раскрытого в сад окна.
Издали улыбалась Сергею, была, как прежде, весела, с волнением слушала музыку. Но с глазу на глаз с Сергеем тотчас же замыкалась в себе. Только и был между ними за все лето один коротенький разговор, да и то довольно странный.
В начале июля Сергея неожиданно свалила малярия. Сестры нежно ухаживали за больным.
Раз под вечер Верочка, взглянув на рабочий стол Сергея, увидела стопу нотных листов.
— Что это?.. Сережа!.. Симфония ре-минор? — она шевельнула стрельчатой бровью. — «Посвящается…» Кому? Мне?..
Сергей немного смутился.
— Нет, — сказал он с запинкой. — Вам, Брикки, я напишу совсем другую…
— Другую… — разочарованно улыбнулась она. — Когда же ждать ее?.. Спешите, милый музыкант! Мой век недолог.
С начала августа жизненный распорядок был сломан до основания. Сергей начал работать с каким- то исступленным упорством по десять-двенадцать часов в день. Со времен создания «Алеко» в жизни у него не было ничего подобного.
Ночами лили дожди. А он лежал без сна, заложив под голову руки, и слушал, как шумит сад.
Когда тридцатого августа симфония была закончена и в партитуре, он сказал себе: «Вот и я кончил!»
