– А затем к природе, распадаясь на хижины и деревья. Между оледенениями я успел заметить, что мы проходим несколько десятков тысяч лет каждую минуту.
– Надо подумать, как мы будем тормозить. Можно найти подходящий век…
– Не думаю, что мы сможем управлять этим полетом во времени.
– Что?
Морлок развел руками – и я заметил, что шерсть на его руках мгновенно покрылась инеем – и мы снова опустились в темную ледяную гробницу, и голос его зазвучал как под сводами склепа:
– Это примитивная модель машины времени. У нее есть пусковой рычаг – и только. Механизм не отлажен, многие индикаторы и рычаги разъединены, так что вообще непонятно, что здесь работает… Даже если нам удастся что-то исправить, я не представляю, как выбраться из машины, чтобы заглянуть под капот.
Мы снова вынырнули из-подо льда в тундровый пейзаж. Нево завороженно уставился в ветровое стекло:
– Ничего себе: скандинавские фьорды еще не прорезались, а озера Европы и Северной Америки, образованные тающими ледниками, еще только фантазмы будущего.
Мы уже прошли зарю истории человечества. В Африке сейчас можно застать австралопитеков: неуклюжих и кровожадных, но зато двуногих, с обезьяньими чертами лица, маленькой черепной коробкой и выдающимися челюстями…
Громадное холодное одиночество овладевало мной. Я уже смирился с тем, что заблудился во времени, но теперь предо мной маячила еще более удручающая перспектива: остаться в ледяной клетке наедине с морлоком, быть может, навсегда! Ведь может быть, мы остались единственными представителями разума на этой оледеневшей планете.
– Получается, нам не разобраться с управлением, пока мы не достигнем Начала Времен…
– Сомневаюсь, что мы до этого доберемся, – отвечал Нево. – может просто закончиться действие платтнерита. Остается только надеяться, что это случится до того, как мы пройдем ордовик и кембрий [17], и до того как войдем в эпоху до появления на земле кислорода.
– Прекрасная перспектива, – поморщился я. – И это, полагаю, еще не самое худшее.
– Что же может быть хуже?
Я выпростал онемевшие негнущиеся ноги из-под себя и сел на ребристо-холодный металлический пол.
– У нас совершенно нет провизии. Ни воды, ни пищи. Даже теплой одежды! Как мы выживем в этом холодильнике? И сколько? Несколько дней или меньше?
– Палеозойская эра, если мне не изменяет память, продолжается 340 миллионов лет. При такой скорости у нас есть запас времени.
Нево не отвечал.
Я был не из тех людей, кто безропотно покоряется судьбе, и поэтому проявил рвение в изучении принялся ретиво изучать панель управления. Сказать, что я чего-то этим достиг – нельзя, но немного успокоился. Правда, непонятно, отчего. Вскоре я понял, что Нево был прав: мне так и не удалось отыскать способа управлять этим «мобилем», так что моя энергия вскоре иссякла, и я погрузился в мрачную апатию.
Мы прошли еще один жестокий период оледенения, из которого, мне показалось, уже не выбраться живым, и затем наступила долгая бледная зима. Земля все еще была покрыта снегом и льдами, но период постоянного обледенения, похоже, остался в будущем. Я отмечал небольшие перемены в ландшафте, проявлявшиеся тысячелетие за тысячелетием. Похоже, прибавилось зелени на склонах. Неподалеку от машины времени обнаружился гигантский череп, похожий на слоновий, треснувший и обветренный. Впрочем, существовал он в поле зрения всего несколько секунд – достаточно, чтобы разглядеть его – и затем исчез так же быстро, как и появился.
– Нево, насчет твоего лица… Ты должен понять…
Слова извинения давались мне с трудом.
Он посмотрел на меня уцелевшим глазом. Я обратил внимание, что за время, проведенное с нами, он окончательно усвоил человеческую жестикуляцию. Вот так – с волками жить…
– Что я должен понять? – несколько агрессивно, как мне показалось, спросил он.
– Я не хотел причинить тебе вреда.
– Вы его и не причинили, – хирургически холодным тоном заметил он. – Вы его причините потом, в будущем. А сейчас мы летим в прошлое. Так что сейчас извинения не только излишни – они абсурдны. Нельзя извиняться за будущее, оно еще не наступило. Да и вообще, вы такой, какой вы есть, мы представитель и разных видов, таких же далеких друг от друга, как люди от австралопитеков.
Я ощутил себя неуклюжим животным, слоном, отдавившим лапу больной болонке, с громадными кулаками, запятнанными невинной кровью морлока.
– Мне стыдно, – признался я.
Он отмахнулся:
– Стыд – это также концепция, не имеющая смысла. Тем более, в этом времени.
Однако я понял, что стыд могу ощущать в той же мере, как дикое животное из джунглей. Какая мораль может быть в отражении атаки? Рассудок не помощник в таких случаях, когда приходит время действий, а не слов.
И снова я стал в сравнении с ним не многим лучше дикарей их африканских долин, далеких предшественников людей.
