в черноте зрачков глаз его.
Потом он вышел из «Советской» и поехал на «пятерке» до Водопроводной, где на углу с Серова был Лизин домишко. Почему? Зачем поехал он сюда? Что гнало его сюда? Отчего вообще влетело в его голову слово «дом» и слово «Лиза»? Всё забыто, забыто, и всё прошло.
Он сел в потемневший низкий сугроб напротив и сидел так долго, неподвижно глядя в чёрную пустоту глаз мёртвого дома.
Боже…
С Раей они не расставались больше. Они не расставались года три, а, может, больше. Она приезжала, вроде к родителям, а потом они шли в «Советскую» и снимали там в складчину номерок. Она приезжала на день, или на два, или на три дня приезжала, и эти дни они были вместе.
Как же оказалось, что это был совсем другой человек, чем летом, или это нелепость вела их тогда… Этот ужас, который придумала она… или это Аля придумала… этот ужас она придумала? И поместила в него их, а не себя?.. Может, не сознавая.
Рая была совсем ребёнком. Рая любила играть, она шутить любила, и, когда они были вместе, она то зверьком каким притворялась, кошечкой-лапочкой такой притворялась — кошечкой-лапочкой, у которой коготки спрятаны, но вы уж будьте спокойны — они, коготки эти, есть! Есть!
То она придумывала ещё чего: она резвилась, и когда она изображала зверька, то и правда, в линиях тела её, в движениях её обозначалась какая-то скрытая (словно закручена пружина в ней была), обозначалась скрытая энергия. Обозначалась скрытая, вкрадчивая энергия. Такая, что неожиданно взорвётся и ошарашит… вырвется… да, взорвётся, может быть.
А иной раз это была дама, это была такая дама!.. Такая… — фу-ты, ну-ты!.. Такая штучка, я вам скажу, та-ка-я! Такая, что: ах, да и только!.. Она была будто бы аристократка, будто бы неприступна, будто бы высокомерная, но в то же время и жеманная вроде… Да, да — такая вот штучка, в зелёных глазах которой плавится лукавое солнце… плавится и искрится… зеленоглазое плавится солнце.
Он, кажется, до сих пор помнит линии её тела. И попочка, как две продолговатые… — как две продолговатые, но и так замечательно округлые, так замечательно выпуклые дольки.
Рая потом и в Питер к нему приезжала. А Аля?
Это был шестьдесят девятый год, когда решил он поступать в институт. Решил, что пора. И было ему тогда уже двадцать три… В то лето и появилась в домике на Палантая вся их семья. Приехала Рая с мужем и дочкой, и Аля наконец-то на каникулы приехала домой. Она очень изменилась и ещё больше стала походить на Раю, но не было в ней Раиной тонкости, плавности в ней Раиной не было. Но, что сразу отметил Проворов, бёдра у неё были широкие, наверно, такие, о каких она мечтала когда-то. Не то, что у Раи. Рая-то тоненькая, тростиночка Рая-то…
Но это ерунда. Было другое. И это другое было в Рае. Она… она… У неё лицо словно свело, оно непривычно жестким стало — жестоким лицо её стало. Может, дело было в муже? Но при чём тут муж, раз человек совсем другой. По-другому ведёт себя, по-другому реагирует, смотрит по-другому. Она словно раздраженной постоянно была.
И Проворов подумал тогда, что, может, просто так принято у них в семье, заведено с самого начала их жизни: она владела мужем, а он был рабом её. Потому что его не возмущали её постоянные окрики. Было ясно, кто в доме хозяин.
А Аля вроде бы и обрадовалась их встрече. Но вот вопрос, и вопрос этот был в глазах её: что же?.. Что же с ним делать, о чём говорить?.. Вообще: зачем он нужен тут?.. Недоумение в глазах её, а он смеяться готов: ну, решай, ну, скажи, дорогая моя, скажи!..
— Как ты тут без меня?
— Я же писал тебе.
— Ах, ну да. Писал. Но там работа, работа и работа. Но что-то ещё было? Ты же жил. Мне интересно, — врала она, не понимая, зачем, и недоумевая. — У тебя девочка, может… Чем ты живёшь?
— Собрался поступать в институт. На днях уезжаю.
— Давно пора, но зачем ехать куда-то? Можно и дома диплом получить.
— Я в Ленинград еду. В педагогический. Там и Эткинд работает, и Берковский. Я…
— Только не это! — резко запретила она, словно запретить могла.
— Я занимаюсь серьёзной наукой, а ты будешь мешать мне, — сказала она и увидела на лице его непонятную улыбку. — Я буду… Я готовлюсь к поступлению в аспирантуру. Сразу. Как кончу университет, сразу и поступать буду. Мне уже предложили.
— Я рад за тебя.
— Вот и хорошо. А я кончу аспирантуру, может, и домой ввернусь. И тогда мы с тобой поженимся, так?
— Аля, не дури. Я еду учиться, а не за тобой подглядывать. Подглядывать я не умею. Понимаешь?
— Перестань! Если ты приедешь, я брошу университет. Честное слово — брошу!
— Дело твоё. Я всё же еду.
— А-а-а… — догадалась она вдруг:
— У тебя тут девочка! Я там, а ты тут девочку без меня завёл! — сказала она, но уже без агрессии.
— Девочки у меня нет, а просто я хочу учиться в Ленинграде. А ты можешь не беспокоиться: мешать я тебе не буду.
«До чего же глупы бывают бабы! — подумал он тогда про себя. — Неужели и мне когда-нибудь достанется такая, боже!..»
Она не поверила, она смотрела на него что-то соображая, что-то придумывала про него, а, когда он простился со всеми, проводила до калитки, сказала сочувственно:
— Я поняла: это у тебя оказалось неизлечимо, да? Ты импотент?
— Да, — признался он ей наконец. — Ты уж извини, так уж в жизни вышло.
— Бедненький, — сказала она с такой же интонацией, как тогда — три года назад, когда мучила его своими вечными чмоканиями.
Он шёл от этого домишки и понимал, что уходит от него навсегда, что больше никогда не услышит этих скрипучих половиц под ногами, что и Алю, может, никогда больше не увидит, а если и увидит, то это будет будничная встреча ничем не обязанных друг другу людей. Как это прекрасно!
Но вот беда, вдруг всплыло в памяти какое-то суетное, какое-то гаденькое чувство — даже сердце защемило немного: будто чувство это было чувством вины. Уже давно, уже прошедшей, но его вины. Он потряс головой, чтобы вытрясти из неё эту пакость. И в голову пришло слово «Лиза». И из сердца выскочила тогда заноза. Оно стало биться ровно, и хорошо было слушать размеренный его ритм.
О Лизе он вспомнил в этот день ещё раз, часа через два. Они были опять с Раей в двести пятом номере «Советской». Этот номер был уже давно привычен им, и не казался таким маленьким, как в тот первый их раз, но… Рая торопилась.
— У меня очень мало времени, я в магазин вырвалась, — сказала она, едва прижавшись к нему. Она сразу стала раздеваться и ему помогла раздеться. Она была резка в движениях, и даже неожиданно груба, и всё торопила его. В этот раз не было никаких её игр: было серьёзное дело, которое они должны были выполнить, и они занялись этим делом. И это было ужасно. Это была механическая работа двух механических тел. Словно две или три простейших кулисы двигались по обозначенным эксцентриками траекториям. Это была механическая работа, которая не могла относиться к нему или к ней, как не может относиться такая работа к человекам, людям.
Ещё нелепей было то, что он вдруг словно со стороны увидел это «сплетенье рук, сплетенье ног»… Он словно со стороны увидел их позы, их размеренные движения при этом, и острый запах человеческого пота ударил в нос. Всё вдруг показалось ему таким омерзительным, таким противоестественным сути человеческой, его человеческой сути, что, боже, господи!.. неужто это любовь такая?
Рая спешила. Рая уходила, а от этого запаха человеческого не было спасенья. Она ушла, а запах остался. Комната воняла этим запахом… запахом тяжкой лошадиной работы.
Он вышел на площадь Ленина, спасаясь от запаха и вдруг пришедшей в душу пустоты. Здания, обрамляющие площадь, казалось, отяжелели в вечернем воздухе, потому что легли на асфальт их уже
