суть поэта…»
Проворов словно на ходу пролистал в голове Тыняновскую трилогию о поэте. Наташа, вдова Мария, Катерина Андреевна — NN — чувства охватывали его сразу. Чувства, а не рассудок! Он, пылкий юнец, не раздумывая, мог броситься и припасть к прекрасной женской ножке… И в романе он таков же.
Он вспомнил рисованные эти ножки, и в голову пришло уже другое. На днях вернулась со стажировки из Англии подружка Володи Акопова Оля. Стажировались в тот раз не только студенты из института, но и университетские. В те дни, перед их возвращением, лихорадило парткомы, комитеты комсомола и ректораты обоих вузов: было известно, что кто-то из студенток попросил «политическое убежище». Конечно, это не могла быть Оля. Ей бы такое и в голову не пришло: она была умницей. Но кто? Кто эта дура?..
Говорят, ректор не спал двое суток.
И тут стало известно, что девица эта из университета, что она звонила родителям, просила прощения, но у неё любовь, и она остаётся с любимым. Чем это обернулось для родителей, можно было догадаться, но при чём тут «политическое убежище»?..
Лукавая жизнь!
Но, в общем-то, я не об этом, я об акоповской Оле. Она приехала с огромным чемоданом и была в чёрном и очень длинном, такие ещё не носили тогда, — да, была в длинном, почти до самой земли, пальто. Пальто застегивалось под самое её горло, а воротничок был с острыми кончиками, которые смотрели вперёд. И ещё у неё был длинный красный шарф в белую полоску. Такой он был длинный, что концы его свисали до самой нижней пуговицы. А пальто было чёрное, приталенное чуть, а сзади был разрез, в который иногда показывалась нога в чёрной туфле. Она показывалась, и становилась видна щиколотка в капроне телесного цвета. Это было обворожительно. Это головокружительно было.
Да, голова кружилась, когда показывалась щиколотка в разрезе… И девочка-то не так чтобы. Что за тайна?!
А у Юры Гаврилина подружку звали Пирошкой. Это была красивая девушка с огромными глазами и тонким — с небольшой горбинкой — носом. Она ходила в короткой юбке, такой короткой, что никакой тайны в ней не было. И головокружения никакого не было. Может, в длине юбки всё дело. Может, в этом всё дело и тайна?..
«Ай да Пушкин! Ай да сукин сын!»
С Юрой был такой случай. Он подошёл после лекции к Берковскому, говорит:
— Наум Яковлевич, мне очень нравится Гофман. Я хотел бы узнать о нём побольше, но работы, которые я нашёл в библиотеке, — они ничего интересного не содержат. Глубже вашей лекции я ничего не нашёл.
— Хорошо разрабатывали Гофмана немцы, — сказал Наум Яковлевич и стал перечислять авторов и немецкие издания.
— Но я не знаю немецкого языка, — растерянно сказал Юра.
— А вы выучите, — сказал ему Наум Яковлевич.
Понимаете? Простенько так: выучите. Ему было странно, что мы можем не знать даже латинского. Это же необходимо. И это так просто. Просто.
Он был интересный старик. Он тащился, переваливая вес тела с одной ноги на другую, он тащил своё рыхлое тело и пыхтел, он шаркал ногами — да и входил в аудиторию, опираясь на свою палку… он был всегда в чёрном пиджаке, и ворот его пиджака и плечи были усыпаны перхотью. Он палку вешал на доску в аудитории и садился на стул развалясь всей своей рыхлой массой, а лекции читал монотонным и даже каким-то капризным, словно голосом.
Однажды, это было у окна в коридоре, к нему подошла его ученица Анна Сергеевна Ромм — «бабка Ромм», как называли её студенты. В руках её была солидная книга.
— Наум Яковлевич, — обратилась она к нему, — я бы хотела преподнести вам, моему учителю, мой скромный труд — эту монографию.
Берковский взял книгу, открыл её, прочёл название монографии и вдруг вернул её Анне Сергеевне.
— Фу, — сказал он капризным своим голосом и брезгливо отводя руки, даже пряча их за спину, — я не люблю этого автора.
Боже, как устроена человеческая голова! Опять занесла она Проворова невесть куда. И какой мгновенный перенос: Пушкин, ножки, Юра, Берковский. Ощущение, что и думалось-то не в очередь, а в голове сразу всё вместе проявилось. Сразу: и Пушкин, и Берковский, и «бабка» Ромм, и Юра, и эти «лирические отступления поэта».
И тут он опять подумал, что всё, что происходит в его голове, могло бы быть темой для рассказа. Хотя бы даже этот случай с Анной Сергеевной. Или это, когда пожилая лаборантка сказала Юрию Павловичу Суздальскому:
— Юрий Павлович, вы, конечно, бабник. Но вы самый очаровательный бабник из всех, кого я знаю.
Конечно же, это никак не относилось к античной литературе, которую он читал, это относилось только к Юрию Павловичу, которого все любили. Теперь уже в прошедшем времени, потому что он не дочитал свою лекцию. Он только сказал: «Минутку!..» сделал шаг от кафедры и упал. И всё. У него были потрясающие лекции, у него как-то так получалось, что вся античность существовала, чтобы проявиться в русском поэте… Все эти виргилии, гомеры, данте прожили жизнь свою только для этого, чтобы из античности вырос Пушкин. Античность существовала только для этого.
Юрий Павлович сказал тогда: «Минуточку!..» — и упал, и ушёл от нас.
Или вот сам Юра Гаврилин. Какой он? Он всегда ходит в одном и том же приталенном и длинном сером пиджаке. Этот пиджак без воротника, и у Юры всегда под пиджаком чёрная водолазка, и он держит голову несколько напряженно, будто прижимает подбородком ворот этой водолазки. Юра добрый, добрый и деликатный. У него даже в интонациях голоса деликатность эта выражена и в движениях рук — его длинные пальцы каким-то образом её выражают.
Да.
Да: всё, что есть в моей голове, может быть поводом для создания текстов, но всё это — «что» можно писать, но не «о чём». Главное — понять о чём.
Но не ждать же этих внезапных озарений. Нужно быть готовым к их приходу. Нужно ремесло. Пускай будет так: я каждый день буду писать «что», чтобы быть готовым к приходу этого главного: «о чём», — ещё раз решил Проворов. — «Что» — это моя ежедневная жизнь.
Декабрь катил к концу, и к концу катил год, приближая очень скорое наше расставание, но мы-то этого не знали. Да и кто же знать мог?..
Как-то Проворов, находясь в процессе очередной своей «мычалки», придумал, что героем его рассказа мог бы быть я, потому что он считал меня человеком цельным и вполне определенным. Человеком, который сам строит свою жизнь. Этаким «мужчиной».
И, правда, у меня на тот момент всё вроде бы было определенно. Почти. Я был членом комитета комсомола института, имел две печатные работы, и одна из них — в «Учёных записках»; поговаривали о том, чтобы взять меня после защиты в райком, но мне хотелось в аспирантуру к Скатову, хотя я и понимал, что учёный-филолог — это любовь, а не карьера… Но зато интересно. Я был и тогда уже уверен, что вся современная западная мысль, вся литература западная, появились из русской — из девятнадцатого нашего века. Плюс Мировая война, плюс наши революции…
Я колебался, потому что отказаться от такого «лакомного» предложения, от карьеры райкомовского чиновника очень сложно, очень умно это надо сделать, это надо было подумать и подумать ещё, чтобы от такого отказа последствий не было. Это каждое слово надо было продумать, чтобы не попасть, братцы вы мои, впросак. Да. Мы же умные люди, в конце-то концов… Не правда ли?
Но тут обнаружилось ещё одно обстоятельство, которое требовало ещё более тонкой и обоснованной аргументации к отказу, но в голову ничего «такого умного и тонкого» не шло — просто никакого ума не хватало, чтобы придумать такое… «тонкое», придумать что-то толковое. И посоветоваться нельзя. А время шло, и я чувствовал уже тревогу. И уже ругал себя, но в голову ничего не приходило. А это новое обстоятельство было такое, что уж ум за разум заходил. Честное слово.
И, вообще, эта идея — делать меня героем его литературных эксцессов — представлялась мне не
