то и правят, как мужики, вотчинами, ходят к суду и на вече своем, сказывают, выступают порой. Ратники спешили набраться. Рыскали по городу, потаскивая лопоть, кур, гусей, поросят, а то и пограбливая на дорогах. Даже софийский летописец владыки Феофила записывал потом, что стояние москвичей было «притужно и с кровью».
Обозники, не привыкшие к московской бесцеремонности, огрызались, когда ратники проглядывали возы, выбирая себе что получше. Кое-где завязывались драки, каждый раз оканчивавшиеся не в пользу новгородцев, безоружных перед вооруженными до зубов гостями, находившимися к тому еще и под покровительством властей. Подвойские и приставы новгородские осаживали недовольных — перечить москвичам было не время.
Зять костереза Конона, Иван, по всегдашней неудачливости своей нарвался на драку с московлянами перед самым Рождеством. Ходить мимо московской заставы у ворот ему приходилось ежедневно, случалось, и кричали обидное — все пускал мимо ушей, а тут, как на грех, дернула нелегкая остояться.
— Эй, безносый, поди сюда! — позвали его. — Не знашь тут бабу найтить поближе?
Ратники хохотали, и не понять было, не то в шутку, не то взаболь прошают.
— Чо оробел? Жонку спроси, от такой-то рожи сама к нам прибежит! сказал один с издевкой.
У Ивана потемнело в глазах. Удар древком копья в спину сбил его с ног. Он вскочил, вновь кинулся и снова упал под ударами.
— Блажной, не видишь! — прозвучало над ухом.
Иван поднялся кое-как и неверными шагами побрел к дому. Москвичи хохотали вслед.
Вечером Анна прикладывала примочки, ругалась и журила:
— Счо ты один сделашь, как бояра не замогли?
Соседка, раскачиваясь на лавке и жалостно глядя на Ивана, сказывала свое горе:
— …Тоже москвичи пограбили! Тех избили, разволочили донага, дак хоть сами живы, а Окинф, деверь, не стерпел, полез дратьце, так и до смерти убили!
Двадцать восьмого декабря Иван Третий пировал на Городище у славной вдовы Настасьи, дарившей его золотом, ипским сукном, рыбьим зубом и соболями, тридцатого — у Феофилата, на Софийской стороне. Первого генваря был второй пир у Якова Короба, дарившего великого князя от себя и от внука, Ивана Дмитриева, сына Дмитрия Исаковича Борецкого.
Марфа Ивановна сумерничала, не зажигая огня. Пиша сидела с нею, молчала, опустив руки на колени. Вязать уже трудно было. По улице с гомоном проезжали конные. Князь Иван со всею свитой пировал у свата, Якова Короба.
В сумерках слышнее становились голоса и топот коней с улицы.
— Вздуй огонь! — очнувшись, приказала Марфа.
Пиша долго ударяла кресалом, высекая искру. Наконец, трут затлел, выпустив маленькое душное облачко. Вспыхнула навощенная лучинка, загорелась свеча в свечнике. Пиша хотела зажечь и все свечи, но Марфа остановила ее движением руки, сказала, вставая:
— Оболочитьце подай!
Единственная свечка, оплывая, трепетала в серебряном свечнике.
Длинные тени дрожали по стенам. Марфа Ивановна поспешно одевалась, туго заматывала черный плат. Пише коротко бросила:
— Пойдешь со мной! Боле никого не зови!
Олимпиада Тимофеевна поняла, ахнула, да и прикрыла рот. Кинулась собирать лопотинку.
Вскоре две женщины, одетые в черное, вышли калиткою со двора. Снег валил вовсю, заметая следы. Близ усадьбы Короба, на улице, московские ратники ежились в стороже. Освещенные окна терема бросали желтые пучки света в снежную заверть.
«Верно, уже за столами сидят!» — подумала Марфа.
Псы, принюхиваясь, вертелись под ногами. Оттесняемая ратниками, грудилась у ворот толпа нищих, богомолок, просто зевак, переминавшихся с ноги на ногу,
— хоть глазом глянуть на великого князя.
Молча расталкивая толпу, Марфа пробиралась вперед. На нее недоуменно оглядывались, нехотя сторонясь. Набожно перекрестясь, когда миновали, наконец, рваную братию, Марфа, глядя строго перед собой, прошла мимо сторожевого. Ратник, сам не понимая почему, уступил дорогу. Соображая, окликнуть ли али нет, решил — свои! Завернулся плотнее в шубу. Мерзни тут!
Филимон, пес, вынес бы хоть горячего! Дали давеча по куску пирога сухомяткой, а кажну ночь в сторожах! У Русалки небось вон — ратные все ополонились, ходят вполпьяна. В Новом Городе не набраться, дак где ж ищо?!
Бабы-то никак в терем? Монашки то ли челядь — тут их не поймешь!
Обе женщины меж тем пролезли в калитку, засыпанную снегом. Марфа хорошо знала усадьбу Короба и помнила про дворовый ход. Тут тоже торчал ратник, и переминались у крыльца какие-то неясные замотанные побродяжки странницы или нищенки. Ратник был, к счастью, свой, Коробов.
— Куды лезешь! — окликнул он Борецкую. — Не велено пускать!
— Меня велено, — негромко сказала Марфа.
— Чего?! — начал холоп и вдруг отшатнулся:
— Христос… боярыня!
— Молчи, дурак, — оборвала его Марфа. — Пиша! — Холопу же приказала, как своему:
— Стой тута, назад пойдем — выпустишь.
Тот, невесть что вообразив, только затрясся в ответ, прикрывая глаза от ужаса.
Марфа меж тем, плотнее замотав лицо, протиснулась по лестнице, где также было полно слуг. В сенях на нее налетел дворский Якова, Онтипа. Мало не сгреб за шиворот. Нахальный холуй был навеселе, но Борецкая открыла лицо, и тот, внимательно вглядевшись, побледнел и откачнулся к стене.
Марфа молча миновала Онтипу. Пише, вполоборота, бросила:
— Жди! — и открыла дверь в господскую половину. Здесь было светло, сновали слуги с блюдами.
— Нельзя! — выкрикнул подскочивший к ней стольник.
— Якова Александровича покличь! — негромко, но властно приказала она.
Яков вывернулся откуда-то сбоку. Увидев Марфу, попятился.
— Что трусишь, не укушу чать! Поглядеть пришла на ворога своего. Не боись, меня не узнат!
На Якова жалко было смотреть. Взмок, по лбу лился пот, Марфа пошла передом, протискиваясь в толпу разряженных гостей. «По-московски принимают,
— усмехнулась она про себя, — за столами — одни мужики!»
Хозяйка потчевала. Несколько жонок стояли в толпе. Звучала музыка.
Капа выбежала, пробираясь к ней с расширенными глазами.
— Марфа Ивановна!
— Ничо, погляжу и уйду, — сказала ей Марфа.
От музыки, застольного говора, звона и звяка посуды, шевеленья гостей и беготни слуг стоял гул, в котором без остатка тонула тихая речь женщин: истерический шепот Капы и спокойные, чуть насмешливые ответы Борецкой.
— И так жисть мою поломали! — с ненавистью и мольбой говорила Капитолина.
— Матушка, прости, только выйди отсель!
— Погоди, не егози, — отвечала Борецкая, не глядя на невестку. Который-то? Тот, брови сросши у его! А етот не Данило Холмский? А, Федор Давыдович! Тоже из тех…
Великий князь Московский оглянулся. В толпе — уже привычно для Ивана — все опускали глаза под его взором. И тут он увидел одну пару неопущенных глаз. Сверкнул очами. Еще не зная, почувствовал — она!
Марфа прищурилась, пожала плечами: «Що говорят, у его взгляда никоторая жонка вынести не может? Мужик видный, а ище и полуцше есть!»
Сама бы не призналась себе, что Московский князь ей понравился.
Иван первый отвел глаза. Хотел спросить кого ни то, но спрашивать было не время, и он лишь чуть заметно нахмурился. Погодя, поглядел вновь в тот же угол и уже не увидел никого, решил — почудилось.
