прогулки в день на дворе — утром и вечером. Любопытно отметить, что среди начальства нашелся один врач, заинтересовавшийся всей этой историей. Расспросив волонтеров, он написал прошение генералу, командовавшему их дивизией, прося пересмотра и разбора дела и отправки их на любой фронт, по его усмотрению, но только не в Легион. Ответ был получен через 20 дней. Генерал в чрезвычайно резкой форме отказал, выразив свое неудовольствие по поводу того, что даже в этом прошении осужденными выставлялись какие-то требования. «Пока они не дадут доказательства того, что они стали дисциплинированными, — писал он, — ни о каком помиловании речи идти не может». После 20-дневного пребывания в Портионе осужденные были перевезены в Маскару на другую работу — постройку шоссейных дорог. Этот период каторги вряд ли когда-нибудь изгладится из их памяти. Лично к ним, представлявшим собой все же некую силу, которая с первых дней показала, что при случае умеет за себя постоять, отношение было сравнительно неплохим. Но условия жизни и окружающая обстановка, как жгучее клеймо, ложились на душу. Также как и в Портионе, плата, пониженная до 20 сантимов в день, выдавалась хлебом и табаком. Вино не выдавалось совсем, и пища значительно ухудшилась. Писать письма во Францию разрешалось раз в 15 дней, причем в таких случаях выдавался 1 лист бумаги и конверт. Денег иметь при себе не разрешалось. А когда кто-нибудь получал деньги извне, их удерживали до погашения судебных издержек в сумме 160 франков, которые были поставлены им в счет. Начальниками были старые надзиратели, привыкшие иметь дело с преступниками, убийцами и грабителями. Они относились к людям, находящимся под их властью, как к безгласному скоту, все сносящему. За небритые усы лишали на 8 дней жалованья. Носить усы разрешалось лишь после 6 месяцев хорошего поведения. Случаи избиений, а иногда и убийств, были обычными явлениями. Били палками, прикладами, били всем, что попадалось под руку. Волонтер Литвинов, который понес начальству прошение об освобождении, вернулся обратно жестоко избитым. Корсиканец Пауло убил нескольких каторжан за драки. Самоубийства, убийства, ножевые расправы на почве педерастии, сцены ревности, происходящие из-за юных мальчиков, служивших объектом раздора, — падение человеческое, которому не было краю, такой была среда, в которой оказались русские добровольцы — идейные защитники Франции. Жизнь создалась такая ужасная, что многие рубили себе пальцы, только бы попасть в лазарет. Мне пришлось говорить с одним из наших каторжан, который заболел тифом, пролежав около месяца в Орлеанвиле. Я не думаю, что когда-нибудь этот рассказ уйдет из моей памяти. Несмотря на довольно большое количество тифозных больных, кроме хины, в качестве лекарства, им ничего не давалось. Лечения, как такового, не существовало. Весь уклад жизни был приспособлен к каторжанам. Самое здание, низкое и сырое, с решетчатыми окнами, было настолько темным, что читать в нем было совершенно невозможно. У дверей бессменно стоял часовой. Служителей медицины здесь почти не существовало. Медицинские процедуры здесь надо было делать самому или обращаться за этим к больным каторжанам, находившимся здесь же. В камере, где находились больные, помещалось до 25 человек. Если врач находил, что больной говорит ему о своей болезни неправду, его отправляли немедленно в тюрьму, в камеру-одиночку на поистине каторжный режим. Здесь заключенному выдавалась 1 гамелька супа на 4 дня, полбулки в 350 грамм хлеба в день и гамелька воды в сутки. Эта камера представляла собой яму в 5 метров глубины и полтора метра в диаметре. Крыши не было, стены — совершенно прямые, на дне — грязная вода. В эту яму сбрасывали и запирали человека. На ночь приносили одеяло, которое наутро отбиралось. Но сидеть там приходилось скорчась, и о сне нельзя было и мечтать. Этот рассказ я слышала от волонтера, который заболел на работе и попросился к врачу. За это его послали на 8 дней в эту камеру под названием «целюль». Тюремные надзиратели были зверями, били за малейшую провинность. В случае сопротивления со стороны арестанта его раздевали догола, сковывали, как распятого, прикрепляли на кресте и оставляли привинченным к полу иногда на день, а иногда и на два. Все тюремное начальство состояло исключительно из корсиканцев, суровых и жестоких. Тридцать дней тюрьмы увеличивали срок каторги на 6 месяцев Забудут ли когда-нибудь наши волонтеры эти несколько месяцев своей жизни?»[202] Нижеизложенный источник — письмо русского легионера Майстренко, находящегося в легионных рядах и после осени 1915 г., - свидетельство того, что и в боевом отношении Французский иностранный легион к середине войны стал давать «осечки». Этот легионер добровольно остался воевать во Французском иностранном легионе, и документы фиксируют, что он продолжал воевать в его рядах и в 1918 г. «27 апреля 1916 г. Дорогая Лидия Александровна! Русские бабы говорят: «что-то скучно стало… спеть бы маленько!» Так и я, как только скучно станет-то — за перо и пишу своей «Ласточке», как я Вас называю, и станет веселее и светлее. Давно уже не писал Вам, целые две недели. И от Вас давно не получал ничего. Я сам не писал и никому больше не пишу, и стало уж больно скучно до такой степени, что все мысли и чувства иссякли… Когда-то уж мы либо в наступление пойдем, либо кончится все это? Не стоит, впрочем, говорить об этом, не хочу я своей скукой Вас заражать. Но моя скука — не глубокая, случайная, и малейшее движение воды ее сейчас же смоет, а вот как Вы, Ласточка моя, живете? Хотелось бы уже на свободе быть, ей-Богу, прийти к Вам в Париже, говорить, и сидеть, и слушать, как Вы говорить будете; а то и просто сидеть и молчать. Кажется мне это таким странным и отдаленным, что я вот хочу себе представить, как это сидят и разговаривают два человека, и не могу… Право! Т. к. не могу себе этого представить, и очень мне это странным кажется. Одичал. Был у нас с визитом генерал Сарайль, смотр нам делал. До этого у нас было несколько случаев дезертирства немцев и австрийцев, а 50 человек бежали из 1-й линии дальше. Произнес он речь такого содержания: «Бывают легионеры — хорошие солдаты, есть и плохие.[203] Я отдал зуавам приказ стрелять по Вас и велел убрать Вас, трусов, из батальона! Если есть между Вами такие, которые вспомнили, что они — немцы, пусть скажут! Но здесь они должны быть французами! Вас пошлют обратно на фронт. Надеюсь, что Вы покажете себя хорошими солдатами… Не то зуавы будут стрелять!» Забыл только бравый генерал, что хотя его речь относилась только к немцам, а им — несть числа, среди этих немцев были рассеяны и мы… Допустим, что эта острастка стрелять — не острастка только, что же тогда? Будут специальные пули, которые только по немцам бьют, или же нам, не немцам, особые знаки на лбах намалюют? Словом, доложу я Вам, служить во Французском легионе — только приятность одна и развлечение. Будем об этом! Уже давно мне хотелось, Лидия Александровна, что-нибудь послать Вам. Только что? Кольцо? Да кто его теперь только не носит! Тоже и ручку из патронов и прочие всякие такие измышления!»[204] Данное письмо — свидетельство того, что и после 1915 г. в Иностранном Легионе служили русские легионеры. «Милостивая государыня Крестовская! Докладываю Вам, что я — человек российский, небогатого состояния, мастеровой, слесарь, работал в Америке перед войной 4 месяца, где с поворотом событий приехал во Францию. Хотел ехать в Россию, но не имел туда дороги и денег и остался во Франции и сейчас нахожусь во Французском легионе и, не имея никаких родственников во Франции, не получаю ни писем, ничего решительно, и мне очень скучно. Говорить по-французски я не могу и не слышу даже никаких новостей. Я пробыл 8 месяцев среди этого Легиона и не видел человека, который мог бы говорить по-русски, и в конце концов нашел товарища, который говорил по-польски, то я с ним разговаривал и немного развеселился, и он мне дал Ваш адрес, и я подумал себе: напишу письмо, может, получу какую-нибудь новость или газету на русском языке, почитаю от скуки и узнаю такие новости, потому что здесь ничего такого получить нельзя. Только видим лес и слышим выстрелы орудий, и падение пуль, и их разрывы, видим, как они разбрасывают землю вверх и вниз, и вправо и влево, во все стороны, а люди, что здесь находятся, все прячутся в земле в разных канавах и ямах и никогда не видят спокойной жизни. Днем и ночью — одно и то же. Только тогда увидим спокойствие, когда пойдем на отдых на 6 дней, а последнее время никого больше не видим, кроме своего дикого жилища. Мы, как лесные звери, понаделали в земле такие норы, в тех норах сделали себе лежаки и т. д. На эти «кровати» накладывается солома для сна, и спит человек, никогда не сбрасывая ни сапог, ни шинели, только все время одетый ходит. Зайдет в свою нору, там темно, ничего не видно, нет ни лампы, ни свечи, нечем осветить. Кто имеет деньги, тот покупает себе свечу. Эти наши норы сделаны над боевыми окопами. Когда идет дождь, тогда вода идет прямо в наш «дом», и делается мокро, и спать становится очень плохо, да нечего делать — сейчас война. С тем до свидания. Прошу Вашей милости, если найдется в Париже самоучитель русско-французский, то пришлите. 12 сентября 1916 г.»[205] Нижеизложенное письмо от 4 ноября 1915 г. бывшего легионера, переведенного во французский регулярный полк, для Л.И. Крестовской является ценным источником относительно судьбы бывших легионеров и сравнения условий быта Французского иностранного легиона и простых подразделений Франции, а также этот документ свидетельство того, как относились простые французы к русскому волонтерству. «Уважаемый товарищ, госпожа Крестовская! С большим удовольствием читал Ваше теплое письмо. Да, верно, сейчас на фронте у нас холодно. Особенно здесь, в
Вы читаете Иностранный легион
