Агнес пыталась сдержать слезы, но они лились все сильнее. Она отстранила руку Катинки.
— Можно мне туда? — спросила она и вошла в спальню. В спальне она бросилась на кровать и во внезапном порыве поведала Катинке все: как она любит Андерсена, а он только играет ею и у нее нет больше сил терпеть.
С того дня Катинка стала поверенной фрекен Линде.
Катинка привыкла быть чьей-нибудь поверенной. Так повелось еще смолоду, когда она жила у матери. Все страждущие сердца обращались к ней. Наверное, их к тому располагала ее тихая повадка и малоречивость. Ей как нельзя лучше подходило выслушивать других.
Фрекен Линде являлась почти каждый день и часами просиживала у Катинки. Разговор шел всегда об одном и том же — о ее любви и о
Просидев и проговорив так три, а то и четыре часа подряд и поплакав под конец, фрекен Агнес складывала свое рукоделие.
— А в общем мы просто две глупые клуши, — говорила она в заключение.
И вот теперь с наступлением весны они вдвоем сидели у реки.
Агнес говорила, Катинка слушала. Она сидела, сложив руки на коленях, и смотрела вдаль, на луга. Они были окутаны дымкой, равнина напоминала большое синее море. Трудно было сказать, где кончается вода и начинается небо — все сливалось в одну смутную голубую ширь. А купы ив были похожи на острова.
Агнес рассказывала, как все началось, как она приехала из Копенгагена домой и познакомилась с Андерсеном. Прошло несколько месяцев, а она все еще не догадывалась, что любит его.
Катинка слушала и не слушала. Она знала всю историю наизусть и молча кивала головой.
Но мало-помалу она стала как бы участницей чужой любви. Она знала все ее перипетии и переживала их так, точно они касались ее самое. Ведь у них с Агнес разговор шел всегда об одном и том же.
Слова любви обжились в душе Катинки. И она привыкла постоянно думать обо всем, что несла с собой любовь двух посторонних ей людей.
Проводив Агнес до поворота дороги, она возвращалась домой и потом подолгу сидела в саду в беседке под бузиной. А любовные слова словно витали вокруг нее, и она снова слышала и снова передумывала их.
Таково уж было свойство ее тихой, с ленцой натуры — слова и мысли, однажды коснувшиеся ее, как бы возвращались к ней снова и снова и сживались с ней.
Под конец они совсем завладевали ею. И преображались в мечты, и уносили ее далеко-далеко, она и сама не знала куда.
Дом их в последнее время как-то опустел. С наступлением весны Хус реже заглядывал к ним.
— Работы невпроворот, — объяснял он.
А когда он приходил, то часто бывал не в духе. Иной раз он даже будто и не замечал, как радуется Катинка его приезду, говорил все больше с Баем, хотя Катинке многое хотелось ему сказать и о многом посоветоваться.
Ведь как раз весной самая пора что-то посадить, что-то починить…
Нет, с Хусом творилось что-то неладное. Может, он не ужился с батраками Кьера, — поговаривали, что ему нелегко угодить в работе…
Впрочем, и на саму Катинку находила теперь иной раз какая-то тоска.
Может, оттого, что она мало спала.
По вечерам, пока Бай раздевался и бродил из комнаты в комнату, она оставалась в гостиной. А он все ходил взад и вперед полуголый, а потом садился на край кровати и принимался болтать, и конца этой болтовне не было.
Катинка очень уставала оттого, что он все никак не угомонится и не замолчит.
А когда она наконец сама ложилась в потемках рядом с Баем, который уже спал глубоким сном, ей не спалось и было не по себе, и она вставала и снова выходила в гостиную. Там она садилась у окна. С шумом проносился ночной курьерский, и снова воцарялась немая тишина. Ни звука, ни ветерка в летней ночи. Брезжил первый сероватый луч рассвета, с лугов тянуло холодом и сыростью.
Потом становилось все светлее и светлее, затягивали свою песню жаворонки.
Хус говорил, что очень любит встречать рассвет.
Он рассказывал, как наступает утро в горах. Словно бескрайнее золотисто-багряное море наполовину из золота, наполовину из роз заливает одну гору за другой, говорил он. А вершины плавают островками в этом огромном море…
А потом мало-помалу вершины начинают полыхать огнем, говорил он…
И тогда встает солнце.
Оно поднимается все выше.
И словно большим крылом выметает мрак из долин.
Он часто рассказывал теперь о чем-нибудь в этом роде, о чем-нибудь, что повидал в своих путешествиях.
Он вообще стал теперь гораздо разговорчивей — если вообще был в настроении говорить.
…Уже совсем рассветало, а Катинка все еще сидела у окна. Но пора и ей на покой.
В спальне было душно, Бай спал, сбросив с себя одеяло.
Если Хус приезжал к вечеру, они чаще всего сидели в беседке под бузиной.
Прибывал восьмичасовой поезд. Какой-нибудь крестьянин выбирался из вагона и, шагая по платформе, кланялся им.
Они выходили в сад. Вишневые деревья стояли в цвету. Белые лепестки сверкающим дождем осыпались на лужайку.
Они молча сидели и смотрели на белые деревья. Казалось, ласковое безмолвие вечера обволакивает все вокруг. Слышно было, как где-то в поселке хлопает дверь. За полями призывно мычали коровы.
Катинка рассказывала о своем родном городе.
О подругах, братьях и о старом доме, где было полно голубей.
— А потом, после смерти отца, мы переехали на другую квартиру — я и мама… Хорошее это было время… Ну, а потом я вышла замуж.
Хус смотрел, как вишневые лепестки легкими снежинками бесшумно опускаются на траву.
— Тора Берг — до чего ж она была веселая… Вечером, бывало, возвращается из гостей и бросает песок во все окна подряд, а за ней по пятам целый гарнизон…
Катинка помолчала.
— Она тоже вышла замуж, — сказала она. — Говорят, у нее полон дом детей…
По дороге прошел какой-то человек.
— Добрый вечер, — сказал он через плетень.
— Добрый вечер, Кристен Педер.
— Добрый вечер, — сказала Катинка.
— Да, — снова заговорила Катинка. — В последний раз я видела ее на моей свадьбе. Девушки пели, они стояли у органа, на хорах… Я так и вижу их сейчас перед собой — все лица, все до одного… А я плакала в три ручья…
Хус по-прежнему молчал, лица его она не видела. Он сидел, наклонившись, и что-то разглядывал на земле.
— Вот уже скоро одиннадцать лет, — сказала Катинка. — Как летит время…
— Для тех, кто счастлив, — сказал Хус, не поднимая головы.
Катинка расслышала не сразу. Потом его слова вдруг дошли до нее.
— Да, — сказала она, едва заметно вздрогнув. Потом, немного погодя, добавила:
— Здесь ведь мой дом. Они снова замолчали.
В сад вышел Бай. Его приближение слышно было еще издали. Очень уж он всегда шумел — а до его прихода в сумерках было тихо-тихо.
— Я принесу стаканы, — сказала Катинка.
