которого стояли плечом к плечу, когда надо было противостоять партократии, и тотчас разбредались по углам, когда давление ослабевало. То же самое происходило и в клубе.
Когда в эпоху давления, запрещений и неистовства милиции на концертах, стражи порядка начинали лютовать, все стояли стеной, демонстрируя свое единство и независимость. Тем не менее, в кулуарах можно было услышать такие нелестные высказывания друг о друге, какие не всегда вырвутся из уст заклятых врагов. Но тоска по братству была всамделишная и искренняя. И тем сильнее она была, чем дальше отходили от идеи братства в реальности.
Костя и в этом отношении всегда отличался от многих. Я уже говорила, что никогда не слышала злобных наскоков с его стороны в адрес БГ. Но ведь и в адрес кого бы то ни было другого я их тоже не слышала. Ко всем у него было ровное, доброжелательное отношение. К кому-то он относился с особой симпатией, причем музыкальные вкусы тут не имели никакого значения. Но враждебности не было ни к кому. Если в поле его зрения оказывались люди ему неприятные, то они из этого поля исчезали мгновенно: он не способен таить в себе неприязнь и кого-то тихо ненавидеть. Если человек чем-то вызывал его неудовольствие или раздражение, то он так и говорил: 'не люблю я тебя...' На том всякие контакты и кончались.
В 1987 году все свихнулись на музыке 'Наутилуса'. Слава Бутусов стал чуть ли не национальным героем. Костя к творчеству 'Нау' отнесся скептически.
– Это для девчонок музыка, – говорил он, когда его спрашивали об отношении к 'Наутилусу'.
Но это прохладное отношение к песням группы не мешало ему искренне любить ее лидера:
– Славка – классный парень!
Он говорил это тогда, в начале их знакомства, говорит и до сих пор. Они – друзья и, я уверена, останутся ими навсегда.
Сложнее было с Цоем. Точнее – было страннее. Я знаю, что Константин и Виктор всегда с интересом следили друг за другом. В творческом, конечно, отношении. И каждый из них ценил то, что делает другой. Помню, когда московская рок-лаборатория впервые устроила нечто вроде фестиваля, в качестве гостей пригласили и питерские команды, в том числе 'Кино' и 'Алису'. После мрачноватых изысков москвичей выступление 'Кино' было как порыв свежего ветра. В антракте я подошла к Цою и сказала ему об этом. И он, несомненно, радуясь отличному своему выступлению, с азартом произнес:
– Э, подождите, вот сейчас еще Костя выступит! Он им покажет!.. Куда Москве до нас!..
В одном из своих интервью Цой называл Кинчева в числе немногих, чьи песни ему близки. Марианна Цой, помнится, говорила, что 'бунтарский' период Виктора (когда на смену песням 'Фильмы', 'Звезды останутся здесь', его иронично-любовной лирике пришли 'Перемены', 'Дальше действовать будем мы' и т.п.) начался в творчестве Цоя не без влияния 'героических' песен Кинчева.
Между ними не было конкуренции. Каждый был самодостаточен. И тем не менее отношения были удивительные. Во всяком случае, меня они поразили. Цой во времена своего московского периода жизни не раз бывал у Кости. В один из своих приездов в Москву я заехала к Кинчеву и застала там Цоя. Это было время, когда Виктор писал песни, вошедшие потом в альбом 'Звезда по имени Солнце'.
Сидели как всегда на кухне. Цой пел. И заметно нервничал. Потом гитару взял Костя. Начал что-то наигрывать. Вдруг отставил гитару:
– А–а, новых песен нет, а старые не хочу петь...
Но я видела, что дело в чем-то другом. И вдруг словно озарило: да они стесняются, боятся друг друга. Как боится публики человек, первый раз выходящий на сцену.
Когда Цой ушел, я спросила Костю:
– А что это вы с Витькой так друг друга стесняетесь, так дрейфите, будто от вашего взаимного суда вся жизнь зависит?
– Ты заметила? Слушай, никто не замечает... Но ты права, права... Это так. А почему? А черт его знает. Сам не знаю, почему. Но это правда.
В самом начале их знакомства у них был какой-то мелкий конфликт. Даже не у Кинчева с Цоем, а, скорее, у 'Алисы' и 'Кино'. Вот почему в первоначальном варианте 'Тоталитарного рэпа' появились слова '...но о 'Кино' я не хочу говорить'. Категоричное 'не хочу' со временем сменилось на нейтральное 'не могу'. Но, будучи людьми талантливыми, занятыми в гораздо большей степени вопросами из так называемых 'проклятых' и в меньшей, если не совсем в малой, – житейскими, они быстро поняли, что делить им нечего. Я уверена, они оба глубоко уважали друг друга. Уважали не только ту неповторимую личность, которую являл собой каждый из них, но и ту потаенную силу, тот внутренний стержень, что присутствовал и в одном, и в другом. Я думаю, не случайно именно Цой и Кинчев воспринимаются подростками как герои, как пример для подражания. За каждым из них чувствуется способность не только словом ('Кто будет петь, если все будут спать?' – 'И если песню не суждено допеть, так хотя бы успеть сложить...'), но и делом в случае необходимости отстаивать свои идеалы.
Очень тепло Костя всегда относился к покойному Майку – Мише Науменко 'Папа Майк' – так нередко он называл его, несмотря на совсем небольшую разницу в возрасте.
Глубокая привязанность к Шевчуку началась еще с совместной поездки в Крым, о которой речь впереди. Как рассказывал Костя, пришел на пляж Шевчук, подошел к алисовской компании и сурово произнес:
– Сидите тут, а надо идти рыбу п...ть, – так Юра называл свои занятия подводной охотой.
И особое отношение всегда было у Кости к Диме Ревякину, лидеру сибирской группы 'Калинов мост'.
Помню, как однажды, когда у меня было особенно муторно на душе, Кинчев потащил меня через весь город к Леше Вишне – слушать записи 'Калинова моста':
– Димка – такой светляк!..
Часто полушутя-полусерьезно Костя утверждал:
– Ревякин – обыкновенный гений.
На первый взгляд, они всегда относились друг к другу иронически. Начиная с шутливого распределения 'титулов', Ревякин – гений, а Кинчев – звезда, или 'звайзгне' (это словечко появилось в их обиходе после выступлений в Латвии). Или чего стоила версия, высказанная однажды Димой:
– Я думаю, – говорил он, – в Питере со временем нам установят по памятнику. У подножия по торжественным датам будут собираться фаны. К Костиному монументу будут приходить, конечно же, малоинтеллектуальные подростки...
А когда Дима серьезно заболел, Кинчев обзванивал всех и выяснял, не может ли кто-нибудь найти для Ревякина хорошего врача. После больницы Дима уехал домой, в Читу. Кинчев не раз говорил мне в то время, что уже договорился с ребятами – Юрой Шевчуком, Славой Бутусовым – поехать навестить Диму.
– Он же там совсем один...
Я скептически относилась к этим разговорам. Легко ли сказать – Чита не ближний свет. Фантазия, да и только, думала я. Но он все-таки поехал. Завернул, так сказать, после гастролей во Владивостоке.
– Там же недалеко...
Ну да, конечно, почти как от Кремля до ГУМа. Ах, да не в сравнениях суть. Просто он понимал, как трудно было Димке в ту пору, и не смог не поехать к нему.
За рамки официальные (по схеме 'автор – цензор') наши отношения с Константином начали выходить только весной 1987-го, то есть через два года после первого знакомства.
Начало года была бурным. Лавиной прокатились концерты, их было столько, что порой приходилось выбирать, на что пойти. Раньше шли на любой концерт, потому что он попросту мог оказаться последним. Теперь что-то менялось. Было можно многое из того, что прежде было категорически нельзя. О рокерах начала писать большая пресса, с ними стала заигрывать творческая интеллигенция. Нет, конечно, пресса писала и раньше. Статьи 'Кто нужен 'Зоопарку'?', 'Рагу из синей птицы', 'Барбаросса рок-н-ролла' запомнились рокерам навсегда. Но то была сплошная хула. Теперь пришло время панегириков.
В то время как-то так случилось, что у нас с Кинчевым появились общие знакомые не из рокерской среды. Мы в этом доме ни разу с Костей не сталкивались, он бывал там эпизодически.
Но я знала, что мои знакомые его обожали, много и с восторгом о нем говорили, всегда расспрашивали меня: что он, как он... Ну и так далее. вот весной восемьдесят седьмого, кажется, на
