курупи, постыдным плодом невысказанной и наполовину кровосмесительной любви. Но всего труднее было подобрать точные слова для определения того, что я интуитивно сознавал. Она была сиротой и, возможно, родственницей, взятой в дом из чувства христианского милосердия, а я — сын хозяина…
Позднее много раз мне приходила в голову мысль о том, как, очевидно, удивилась Карменсита, почувствовав внутри себя живое существо. О том, какой силы страх привел ее к отчаянному решению уйти от позора.
В полном одиночестве, наедине со своим горем, словно изгнанная из рая, бродила она по тем местам, где в объятиях друг друга мы забывали обо всем на свете. А я в это самое время в городе, меньше всего думая о своей учебе, мечтал о запахе утренней зари, свежем дождичке, окропляющем поле люцерны, о Карменсите, лежащей рядом со мной на берегу ручья.
Анунсия передала мне цепочку и медальон, которые я когда-то подарил Карменсите. Это была последняя весточка от нее. Она будто хотела, вернув все, что я ей дал, сохранить нашу тайну.
К счастью, в тот холодный июль, когда я приехал, отца дома не было. Жестокие бури заставили его покинуть родные края, оставить любимое дело, поля — источник его существования.
Прони уже тоже не было здесь.
А быть может, было и так. По крайней мере один из палачей хорошо знал помещение, в котором пытали. Это был Апрониано Мартинес, фактически заправлявший здесь всем.
В этой комнате мы с ним бывали вместе тысячи раз. Здесь моя мать рассказывала нам про подвиги королевских рыцарей, отправившихся на поиски Святого Грааля, или о приключениях Сандокана в южных морях; здесь мы услышали от нее про Золушку и злые козни ее ведьмы-мачехи, и здесь же мы плакали, сочувствуя несчастьям пастушки Эуфемии.
Именно в этой комнате отец читал нам отрывки «Исхода», поэмы из сборника «Сто лучших», про подвиги героев национально-освободительной борьбы: Боливара и Антекеры, Сандино и Марти, Сан-Мартина и капитана Кабальеро.
В этой комнате однажды вечером — самым черным вечером в моей жизни — я увидел плачущую мать. Может, это простая случайность, что допросы проводились именно здесь. Или это идея Прони? Его действия нельзя было предугадать ни по его взгляду, ни по выражению лица. Пряча глаза за большими темными очками, он оставался невозмутимым, холодным, безучастным и жестоким даже в самые напряженные моменты «обработки», когда не было предела ярости и дикая злоба распаляла животные инстинкты палачей так, что их зеленая форма чернела от пота. На лице его не билась ни одна жилка. Казалось, полное безразличие овладевало им.
А ведь мне было достаточно только один-единственный раз увидеть его глаза, перехватить его взгляд, и я бы, как раньше, смог понять все. Но он не снимал очков, между ним и миром неизменно существовала затемненная преграда.
Не имея сил воспрепятствовать, я видел, как мать медленно и скорбно идет к смерти. И даже возвратившись сюда, я не смог помочь ей, облегчить ее страдания.
С гневом и болью я смотрел на ее искаженное конвульсиями, увядшее, измученное лицо, которое так долго было неподвластно времени.
Врачи, чтобы назвать хоть как-нибудь то, чему горделивая наука не могла противодействовать, поставили диагноз: рак. Она таяла день за днем, час за часом. Ее глаза уже не блестели, как раньше. Туманиться они начали еще после смерти отца, ухода из жизни человека, которого мы все в доме считали бессмертным. Ни понять, ни тем более согласиться с мыслью, что его нет в живых, никто из нас не мог.
Отец умер, как только жестокость и насилие выбросили нашу семью из дома на берегу ручья, на южном склоне горы. Уверен, что именно в этот момент отцу был нанесен смертельный удар. Его сердце преисполнилось болью и не выдержало…
Я видел страшные муки моей матери, она уже не могла пребывать в состоянии покорного согласия с действительностью. Казалось, я сам чувствую, как внутри нее, возможно в том месте, которое некогда занимал я, множатся пораженные клетки, растет бесформенный, испепеляющий, прожорливый ком.
Рак, злокачественная опухоль — так называли мы озверевших людей в зеленой форме, с удесятеренной яростью набросившихся на нас, стремившихся нас изничтожить.
Знал ли он, что превращение спальни моих родителей в камеру для пыток было для меня спасением?
Прошлое меня защищало, воспоминания о нем помогали преодолевать физическую боль, незабываемые картины стремительно пронесшегося детства уносили меня в сказочное царство мечты.
«Плыви, мой парусник, и пусть ни буря, ни вражеский корабль…», «… галерник Хоакин…», «…весло вниз, весло вверх…», «…жили-были…», «Э-эй, ухнем…», «…оставим позади… начнут пушки стрелять…», «…Сан-Мартин[3] родился в Япейю, тогда это была наша провинция, и перешел через Анды. Его правой рукой был полковник Богадо…», «Я отлично сознаю, что убийство вне человеческих и божьих законов, но жажда крови тирана…», «Я жил во чреве этого чудовища и знаю его нутро»[4], «„Нет, Хосе Марти, твое место не здесь“, — но он отправился в Дос-Риос[5] и дальше», «Воля народных повстанцев комунерос выше воли короля; Антекера[6] кричит: „Свобода!“ И Хуана де Лара в белом прогуливалась по улицам, когда его убивали в Лиме вместе с ее отцом…», «Хочу жить и умереть гражданином…», «Боливар, избороздив моря и исходив земли Америки, вознесся душой и телом на Чимборасо». «„Мое перо его убило“, — и Монтальво[7] плюет на разлагающийся труп тирана…»
Мой отец поднимает указующий перст: «…плачь, плачь урутау… — и смыкает веки: — Умираю с родиной в сердце…»
И вдруг сидевший за старым отцовским письменным столом и оттуда руководивший допросом человек в темных очках с позолоченной справой прекращает выяснение подробностей «вторжения», «связей с заграницей», перестает играть роль правительственного офицера и становится Прони, другом по детским играм… «Тс-с-с… ты же конь, Прони, а я рыцарь, отправившийся на поиски Святого Грааля… ты бандит, Прони… я ухожу… ты остаешься, Прони… зна… тольк…»
Град ударов обрушился на меня за мое молчание. Раны кровоточили все больше. Всегда невозмутимый, а теперь уже начавший спешить сержант Мартинес продолжал допрос.
Сознавал ли он, что и его имя есть в поминальнике: тут он ведет допрос, а там ставит жизнь на карту?
Клочья тумана, поднимаясь от покрытой инеем земли, повисали на ветвях деревьев, словно простыни, продырявленные отступающими призраками. Они стойко укрывали землю от опускающегося на нее холода и бодрили кровь.
Трель одинокой пичуги возвестила рассвет. На нее немедленно отозвались другие пернатые, и вскоре лес преисполнился шума. Когда мы вышли на старое пастбище, из-за горы вырвался первый лучик солнца, ранний, молочный, ни с чем не сравнимый свет Пасо-Гуавиры разливался в долине.
У загона, к которому мы подошли, мое обоняние, как когда-то в детстве, когда мы — Карменсита, Прони и я — ходили сюда пить парное молоко, пронзил запах влажных трав, густо настоянный на навозе. Потекли слюнки, и я почувствовал во рту вкус только что надоенного молока. Не успевшая остыть пена таяла на моих губах. С нами не было Карменситы, но мне показалось, что мы идем на встречу с ней.
Чтобы немного снять усталость, а вернее — остановить поток воспоминаний, я провел вспухшей рукой по лбу. Мне уже все было безразлично.
Прони заметил мой жест и впервые посмотрел на меня без темных очков.
Всю ночь напролет на траву падали звездочки, и теперь под ногами земля вся в белом. Уставившись на нас, рыжая корова жевала покрытую бусинками изморози траву.
Мы подошли к горе Духов. Прони скомандовал «стой!» конвоировавшему взводу и приказал своим людям ждать.
Вожака партизан должен расстрелять сам командир.
