– Позор вам! И Экзетеру, где вы родились! – подтрунивал он над сестрой, когда она сказала, что генерал Монк пришлет за ним овцу, которая привезет его в Англию.[15]
Однако рождественский праздник, к которому они так весело готовились и которого ждали с таким нетерпением, не состоялся.
Через неделю после приезда Карлу пришлось срочно вернуться в Брюссель отчасти потому, что он все еще не был желанным гостем на французской земле, отчасти потому, что ему следовало быть готовым к тому, что события в Англии могут разворачиваться более стремительно, чем ожидалось.
Стояла оттепель, и снег растаял. Напутствуемый матерью, Карл отправился в путешествие по хлюпающей грязи, имея в кармане взятые в долг деньги.
– Прошу тебя. Боже, пусть это будет в последний раз! – шутливо молился он в то время, как Тоби поправлял на нем новое модное пальто. Однако Карл настоял на том, чтобы самому приладить седло и подтянуть подпругу.
– Как я это делал в бытность грумом Уильямом Джексоном, убегающим из Вустера, – напомнил он Генриетте, пытаясь отвлечь и заставить улыбнуться плачущую девочку.
В течение многих дней после его отъезда, не переставая, шел дождь, смешиваясь с серыми водами Сены и заливая окна дома. Многие рождественские праздники пришлось отменить, а те, которые все же состоялись, получились очень скучными. Та самая маска, которую столь оживленно и долго обсуждали, и вовсе никогда не была поставлена.
Генриетта-Анна не могла говорить ни о ком и ни о чем другом, кроме как о своем необыкновенном старшем брате, так что бедная Фрэнсис, которая должна была все это выслушивать, даже не видя Карла, очень устала от него. И когда прошла Двенадцатая ночь[16] и были убраны увядшие венки, которыми украшали стены, женский монастырь в Шайо погрузился в прежнюю спячку.
Однако Карл не забыл их. Еще с дороги он прислал Генриетте очень нежное маленькое письмо. И позднее, в письме из Брюсселя, ни слова не сообщив о собственных важных делах, он посочувствовал сестре, которая из-за дождей вынуждена сидеть дома, и пообещал прислать свой портрет ее любимой femmedechambre мадам де Борд. Когда же он заказывал одежду для себя у своего портного-француза, он не забыл сделать покупки и для нее, и для ее подруг. Вскоре они получили большой пакет, и Фрэнсис вместе с мадам де Борд помогла Генриетте распаковать его и вытащить драгоценное содержимое.
– Конечно, нам всем нужны теперь новые платья, ваш брат был прав, – говорила Фрэнсис, возбужденно рассматривая шелка и дамаск в спальне принцессы. – Сейчас все стремятся побывать у королевы Генриетты-Марии. Подарки в виде дичи и оленины от короля Людовика и его мамаши мы уже получили. Еще немного – и мы все будем приглашены в Лувр.
– Где вы танцуете, как настоящая нимфа, и даже сам Людовик обращает на вас внимание!
– И где его младший брат, Филипп, не сводит глаз со sa belle[17] кузины Генриетты-Анны! Да хранит его небо, если ему когда-нибудь доведется увидеть вас в платье из этого дамаска с цветами!
Смеясь, они уселись на сундук, который стоял возле постели принцессы, посреди всей этой роскоши, свалившейся на них совершенно неожиданно.
– Вот уж верно, об этом можно только мечтать, о красивой одежде и о вкусной еде, – вздохнула Фрэнсис, которая чувствовала себя совершенно счастливой.
– Потому что раньше никто из вас не имел ни того, ни другого.
– Знаете, когда на прошлой неделе во время банкета нарядные слуги короля Людовика разносили по залу засахаренные фрукты, я лениво, как и остальные гости, взяла одну штучку и с трудом удержалась, чтобы не наброситься на них.
– Moi aussi,[18] – призналась самая младшая из английских принцесс.
Внезапно они замолчали и посмотрели друг другу в глаза, а, когда мадам де Борд вышла и они остались одни, Фрэнсис тихо спросила:
– Скажите мне, Генриетта, как вы чувствуете себя в Лувре среди всей этой роскоши? Только честно.
– Мне очень страшно, – призналась принцесса, немного подумав. – Мне кажется, что там все слишком большие, чтобы быть настоящими.
– Но ведь вы рождены именно для такой жизни. По крайней мере, по крови вы принадлежите к тем, кто должен жить именно так. Хотя сейчас этого и нет. Но даже здесь, в этих жалких условиях, ваша мать не дает вам ни на минуту забыть об этом.
– И все равно иногда я чувствую себя очень неуверенно. Когда моя мать надеялась, что Людовик пригласит меня и мы с ним откроем танцы, а всем было известно, что он хочет пригласить племянницу Мазарини, я просто не знала, что мне делать. Что касается этикета, мама права, но я чувствовала себя очень униженной. А когда человек не хочет терпеть унижения, он становится чрезмерно гордым. И я притворилась, что повредила ногу, и вообще ни с кем не танцевала.
Фрэнсис вскочила и поцеловала Генриетту.
– Бедняжка Риетта! Как вы, наверное, скучали, когда мы все танцевали так, что едва держались на ногах!
– Что касается вас, то вы совершенно не выглядели уставшей, – рассмеялась Генриетта. – В окружении всех этих галантных французов, которые вас наперебой приглашали!
Хотя Фрэнсис уже давно не чувствовала себя ребенком, она стояла молча, и глаза ее
