тридцать. Автобус отходит в восемь сорок пять.
— Буду, — сказал я и почти бегом кинулся к машине. Дело шло к пяти.
Глава двенадцатая
Я стоял у Морганов в гостиной, не сняв плаща, потому как вовсе и не ожидалось, что я останусь
— Ну, и где ты был на этот раз? — спросила Ренни.
— Я все устроил, — сказал я.
— Тебе нужно всего лишь навсего успеть на ближайший рейс до Ватикана, — подхватил Джо, подладившись под мой голос и под мою усталость с облегчением пополам, — и объяснить по прибытии, что ты сожительница Папы Римского.
— Я раз и навсегда официально заявила, что больше врать не стану, — рассмеялась Ренни.
— Я заеду за тобой в девять, — сказал я. — Нам назначено на полдесятого. И это будет не эрготрат.
Улыбка на лице у Ренни как-то вдруг увяла; она даже побледнела немного.
— Ты что, действительно кого-то нашел?
— Да. Он врач, сейчас на пенсии, содержит в Вайнленде реабилитационный центр.
— Как его фамилия? — спросил Джо; он тоже перестал улыбаться.
— Он пожелал остаться неизвестным. Я думаю, его можно понять. Но врач он хороший. До того как я сюда приехал, мы уже несколько лет были знакомы. По правде говоря, на преподавательскую работу я устроился именно по его совету.
Вид у них был слегка ошарашенный.
— Никогда не слышала, чтобы в тех краях был центр реабилитации, — с сомнением в голосе сказала Ренни.
— Просто он не слишком жалует посторонних — и пациентам так спокойней, да и сам он негр, а клиентура у него исключительно белая. Мало кто о нем знает.
— Он хороший специалист? — неуверенно спросил Джо. К этому времени они уже оба стояли у кухонной двери, в проеме.
— Это не важно, — быстро сказала Ренни и вернулась к плите.
— Соберешься к девяти? — спросил я.
— Соберусь.
— Ты тоже, наверное, захочешь поехать? — я посмотрел на Джо.
— Не знаю, — как-то тускло сказал он. — Позже решу.
Было такое впечатление, будто я им что-то испортил.
Едва я вернулся домой, впервые за последние несколько дней расправив плечи, началась реакция не только на недавнюю суету, но и на всю и всяческую взятую мною на себя ответственность. Почувствовать облегчение от того, что удалось-таки предотвратить самоубийство Ренни, было несложно, куда труднее было вывести из этого всего некую мораль, а я именно и хотел вывести для себя мораль. Я хотел, чтобы эта авантюра научила меня — по отношению к самому себе — следующему: что каких бы там расплывчатых и подвижных — если рассуждать абстрактно — этических норм я ни придерживался, но играть сколь-нибудь последовательно одну и ту же роль (быть «настоящим», в терминологической системе Ренни) и, значит, глубоко входить в жизни других людей, не причиняя при этом вреда — не только им, но и собственному спокойствию, — я не способен; что мои не поддающиеся рациональному объяснению вспышки совестливости и жестокости, сострадательности и цинизма — проще говоря, все та же моя неспособность выступать достаточно долго в одном амплуа — могут в равной степени причинять боль не только окружающим, но и мне самому; и что эта вот непоследовательность сводит на нет мою способность подолгу и со спокойствием душевным пребывать в неприятных для меня ситуациях — каковой способностью обладает, к примеру, Джо. Не то чтобы я постоянно нуждался в друзьях или стремился их завести, но разве не ясно (и этому я тоже хотел бы себя научить), что, принявши во внимание мой собственный, особый вариант личной целостности, я, ежели вообще говорить о друзьях, должен избегать вовлеченности — должен оставить их в покое.
Урок несложный, но читать самому себе мораль я, похоже, так пока и не научился. Я чувствовал все сразу: нелепость ситуации, и облегчение, и замешательство, и злость, и неловкость, и сентиментальную привязанность к Морганам, и раздражение — а зачем они такие идиоты, а зачем я такой идиот, — плюс судорожный коктейль из прочих разных чувств, включая полное безразличие ко всей этой дурацкой ситуации.
Кроме того, я ни капли не устал ни от собственной персоны, состоящей из более мелких и частных персон, ни от самой этой моей маленькой тайны. И хотя, по правде говоря, я не собирался держать данное Доктору слово и ехать за ним в Пенсильванию, я все же написал доктору Шотту записку с известием о том, что увольняюсь: играть в ответственность мне в самом деле надоело, и я дозрел до желания оставить и Вайкомико, и Морганов. В новом городе, с новыми друзьями, даже и с новым именем — может, у меня и выйдет
Без нескольких минут девять я заехал за Ренни — они с Джо как раз заканчивали поздний ужин при свечах.
— Есть что отметить, — сухо сказал Джо. Он тут же включил свет, задул свечи, и я увидел, что на ужин у них были сосиски в тесте и кислая капуста. Джо предоставил Ренни возможность самой надеть плащ и занялся посудой.
— Это надолго? — спросил он меня.
— Не знаю, Джо, — мне стало вдруг ужасно неловко. — Не думаю, чтобы слишком.
— Я готова, — сказала Ренни. Вид у нее был еще тот: бледная, руки дрожат. Джо дотронулся до ее лица губами, включил кран и принялся мыть тарелки.
— Ты не едешь? — спросил я.
— Нет.
— Ну, значит… — начал было я; Ренни уже шла к дверям. — До скорого.
Мы вышли наружу. Ренни нелепою своей припрыжкой протопала вперед меня к машине и открыла дверцу прежде, чем я успел ей помочь. Она пару раз шмыгнула носом, но сумела загнать слезы в какой-то свой дальний угол. Я вырулил на вайнлендскую трассу.
— Да уж, нечего сказать, попали в переплет, — сочувственно сказал я. Она молча глядела в окно. — Извини, что так все получилось.
Она была непроницаема. И я вдруг остро ощутил, насколько же она одинока, со всем тем, что уже с ней случилось и что ей еще предстоит пережить, — фундаментальным, окончательным одиночеством всякого попавшего в экстремальную ситуацию живого существа. Оно никогда не бывает до конца взаправдашним, это одиночество, но есть такие
