— Ничего, — сказал я.
— Попробуйте вспомнить, — сказал он.
— Я хочу пойти к ней, — сказал я.
— Пока я здесь врач, вы не войдете в эту палату.
— Сколько вы хотите? — спросил я.
— У меня огромное желание вышвырнуть вас вон, как мешок дерьма, — сказал он.
— Это будет несложно, — сказал я и встал.
— Сядьте, где сидели, — сказал он. И я подчинился.
— Что вы хотите знать? — спросил я.
— По возможности все.
— Это охренительно много, — сказал я. — Для этого вы росли в слишком приличной семье.
— Избавьте меня от своего грязного юмора.
— Сначала я хочу пойти к ней.
— Бесполезно. Она не может говорить. Поэтому я вынужден спрашивать вас.
— Что вы с ней сделали? — спросил я.
— Мы ничего. А вот вы сделали. Но, к сожалению, я могу защитить ее от вас, только пока она лежит в моем отделении.
— Удивительно, как вам удается, еще толком ничего не спросив, уже все знать. Она не наркоманка, если это вас интересует.
— Меня интересует, как вы жили, — сказал он.
— Как животные, — сказал я. — Вообще-то я люблю ее.
— Не смейте употреблять это слово. Боюсь, у вас нет ни малейшего представления о любви.
— Возможно, — сказал я. — В следующий раз постараюсь выразиться по-другому.
— Как давно вы живете вместе?
— Мы не живем вместе. Я живу с матерью. Кстати, она тоже сошла с ума.
— Что с вашей матерью?
— Пустяки. Она заживо похоронила свою дочь, затем захотела потрахаться с сыном, но у него не встал. С тех пор она заперлась в комнате и пятнадцать лет не выходит на улицу.
— Прекратите.
— Я сказал, что для всего этого вы росли в слишком приличной семье.
— Смените тон.
— Пустите меня к ней! Пустите немедленно, вы, дипломированный палач! — заорал я и перепрыгнул через стол. Я рывком схватил его за грудки, стащил с него халат и прижал его голову к истории болезни. Я чувствовал, что его череп вот-вот треснет под моими пальцами, что в следующее мгновение вырву из его черепа мозг и запущу им об стену, словно это дерьмо. Три медсестры вбежали в комнату и скрутили мне руки, связали ноги и оттащили от стола. Я все орал, пустите меня к ней, не смейте лечить ее электрошоком, а то я разнесу к черту эту больницу, урою всех местных палачей, если вы хоть пальцем до нее дотронетесь, завалю тут всех психиатров, если они попробуют выжечь меня из ее мозга электрошоком. Сестры молча стояли посредине комнаты вместе со мной, обступив меня, точно мешок цемента, и ждали, что скажет врач — резиновая комната или укол. Когда я совсем охрип и не мог больше кричать, врач сказал им: оставьте нас, уходите и не беспокойтесь, возможно, теперь мы наконец сможем поговорить по-человечески.
Мне дали стакан воды, и я рассказал все, о чем в принципе можно было рассказать. Иногда он перебивал и спрашивал, чего именно я ждал от поддельных писем, чего я боялся, когда моя мать захотела выйти из квартиры, и почему столько лет Эстер молчала о своем прошлом, в общем все то, о чем человек спрашивает сам себя и на что не имеет смысла отвечать, потому что вымученные ответы хороши, только для того чтобы понять, почему Иолика поливает помоями Наоми Кэмпбелл, но не для того, чтобы понять, почему человек поливает помоями своих близких. Затем он выписал два лекарства, и я пообещал, что буду их принимать, но большего не ждите: я уважаю вашу профессию, но лечиться у вас не буду.
— О чем вы? — спросил он.
— Я знаю о себе пусть не так много, но вполне достаточно, — сказал я.
— Одному вам трудно будет справиться, — сказал он.
— Я справлюсь, — сказал я.
— Уверены? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— А если не получится? — спросил он.
— Пошлю все к черту, — сказал я.
— Только эту женщину оставьте в покое, — сказал он.
— Хорошо, — сказал я.
— Прекратите половые сношения, — сказал он.
— Хорошо, — сказал я.
— Оптимально будет, если вы вообще прекратите видеться, — сказал он.
— Тогда мы оба подохнем, — сказал я.
— Уверены? — спросил он.
— Да, — сказал я.
— Но это же не любовь, это навязчивая идея, — сказал он.
— По сути, любовь — это навязчивая идея, — сказал я.
— Поэты часто ошибаются, — сказал он.
— Я писатель. Но писатели тоже ошибаются, — сказал я.
— Переезжайте от матери, — сказал он.
— Попробую, — сказал я.
— Думаю, вы не отдадите ее в психиатрическую больницу, — сказал он.
— Никогда, — сказал я.
— Понимаю, — сказал он и попросил, чтобы я навестил Эстер завтра.
— Гдетыбылсынок?
— Красил квартиру, мама.
Соседи по палате заверили ее, что у нее все в порядке, что у нее получится, и она медленно встала. Женщина напротив просто писалась по ночам, но та, что у окна, уже восемь лет не осмеливалась дотронуться до своего ребенка, поскольку боялась, что одним прикосновением убьет его. В общем-то она была отличная мать: наряжала рождественскую елку, ходила на родительские собрания и, если муж не успевал, провожала дочку в школу. По улице они шли рядом, чуть ли не держась за руки, и теперь она с нежностью уговаривала Эстер, встаньте, красавица моя, вам уже лучше, не заставляйте волноваться этого несчастного человека, смело держитесь за его руку. Я накинул на ее халат мое пальто, и мы пошли в парк, только там разрешалось курить. На этот раз она была не такая слабая, как после аборта, естественно сейчас у нее болела только душа, тело было в норме.
— Ты в порядке? — спросила она.
— Да, — сказал я.
— А мама? — спросила она.
— На следующий день она уже ничего не помнила, — сказал я.
— Это хорошо, — сказала она. Осень зашуршала под нашими ногами, потом мы сели на
