скамейку. Стояла солнечная погода, посетители спешили по дорожке к корпусу Б, хотели повидать своих мягкосердечных близких.
— Я не хотел о твоем дедушке… Словом, я не хотел этого говорить.
— Знаю, — сказала она. — Ты принес чистое белье?
— Конечно, — сказал я, мы замолчали. Возле корпуса Б муж и жена пытались поднять по лестнице инвалидную коляску, но у них не получалось. Наконец мужчина взял старика на руки, а женщина затащила пустую коляску, так они шли до лифта.
— Я покрасил квартиру, — сказал я.
— Спасибо, — сказала она.
— С мебели и с окон не получилось до конца соскрести, — сказал я.
— Я доделаю, — сказала она и пошевелила мыском тапочка. Мне казалось, она хочет раздавить жука, но она только отодвинула листву, чтобы жуку не пришлось переворачиваться. Было все же не так невыносимо, как когда она обдирала почки с веток.
— Пойдем, ты замерзнешь, — сказал я, просто чтобы сбежать от тягостных мыслей.
— Конечно, — сказала она и смяла наполовину выкуренную сигарету, затем мы вернулись в палату.
— Завтра я постараюсь прийти пораньше, — сказал я.
— Как тебе удобнее, — сказала она. И я укрыл ее одеялом.
Вскоре ее выписали. Через несколько недель мы впервые заговорили о том, что случилось. Сначала я приходил раз в три-четыре дня, потом стал приходить только по понедельникам во второй половине дня. Мы пили чай, я читал свои новые опусы и критические статьи о моей книге, иногда я приносил вино, но пить мог только я, поскольку она еще принимала лекарства.
— Как мама? — спросила она.
— В целом нормально, — сказал я. — Теперь она боится, что я сдам ее в крематорий. Она видела какой-то научно-популярный фильм, в котором показывали, как садятся мертвые в печи.
— Ага, — сказала она и положила сахар в чай. И я не сказал ей, что она кладет сахар уже в третий раз.
— Ты встречался с этой женщиной? — спросила она.
— Нет, — сказал я.
— Ну да, — сказала она.
— Нам обязательно об этом говорить? — спросил я. У меня громко заурчало в животе.
— Нет, — сказала она и принесла пакет печенья.
— Из Красного Креста пока не отвечают? — спросила она.
— Пока нет, — сказал я и встал, чтобы уйти. Я хотел поцеловать ее, но вспомнил, что это тоже элемент полового сношения, поэтому лучше не стоит, и, прежде чем отправляться домой, зашел на фречч в “Балканскую жемчужину”.
— Это вы? — спросила Иолика и положила передо мной газету. Она держала палец на плохо пропечатанной фотографии, словно на спинке жука, у которого вот-вот хрустнет панцирь.
— Да, — сказал я.
— С каких пор вы писатель? — спросила она.
— Точно не знаю, — сказал я.
— Этому учат где-нибудь?
— Нет. Думаю, нет. Может, в Америке, — сказал я, потом заплатил и пошел домой. Пришло письмо из французского издательства, и я хотел выбросить его вместе с рекламными газетами, но потом подумал, что это будет забавно, и прочитал их условия, и написал, что у меня нет возражений, ваше предложение большая честь для меня, и спасибо. Затем я написал маме письмо, из Мальме, потому что на следующий день один мой знакомый отправлялся в Мальме. “Уважаемая мама, если вы хотите меня видеть, пусть вам не закрывают глаза”, — написал я и смял бумагу, поскольку вспомнил, что писать надо левой рукой и что в Мальме у меня будут три выступления.
Прошлый год был относительно спокойным. Была девушка по имени Ноэми, с которой я иногда спал. Хорошая девушка, хотя ничего особенного. Мы познакомились на приеме, она носила подносы с шампанским. Мама не знала о ней.
С Йордан я встретился один раз в “Шкала Метро”, я искал подарок к Рождеству для Эстер. Она сказала, чай уже остыл, я сказал, ничего страшного.
Когда пришло письмо из Красного Креста, я сунул его в карман и отправился к Эстер, но вспомнил, что сегодня среда, а мы привыкли встречаться только по понедельникам. Потом я подумал, что по такому поводу я могу пойти в виде исключения, и уже собирался позвонить, но услышал из-за двери посторонний голос. Какое-то время я прислушивался, они просто разговаривали. Мужчина рассказывал что-то про Альфа Центавра. Голос Эстер я едва слышал. С лестничной площадки какая-то старушка закричала, молодой человек, кого вы ищете. Поэтому пришлось уйти. Я пошел в кино, показывали какой-то экшн. “Расчленитель трупов”, или что-то в этом духе, было весьма захватывающе.
После кино я вернулся, но их уже не было дома.
Я боялся, что Юдит где-то здесь, в Европе. Да, она вполне может жить даже в Вене, думал я, и от этого все медлил, не вскрывал конверт. Я боялся, а вдруг мне уже завтра придется садиться в поезд? В глубине души я надеялся, что ее не найдут. Хотел ли я ее видеть? Не знаю. Не так-то это просто, спустя полжизни стучать в дверь к человеку, чей почерк даже мама неспособна отличить от моего. Столько воды утекло, нас разделяли режимы, океаны и государственные границы. Я хотел подождать хотя бы до понедельника, чтобы не быть одному. Но вечером я набрался храбрости и вскрыл конверт и, когда я прочитал, что ее похоронили в Ницце десять лет назад, с облегчением вздохнул.
На следующий день я заказал в библиотеке Сечени старые французские газеты, и из подстрочного перевода одной консультантки узнал: мир с содроганием воспринял скорбную новость — вчера вечером после концерта Паганини прославленная скрипачка Ребекка Веркхард в возрасте неполных двадцати пяти лет, перерезала себе смычком вены на запястье. Экспертиза продолжается, похоронами занимается Нью-Йоркская звукозаписывающая компания.
— В основном все. Есть некролог, но он длинный, — сказала она.
— Оставьте, — сказал я.
— Хотите копию? — спросила она.
— Не хочу, — сказал я.
— Я могу унести? — спросила, она.
— Еще минуту, — сказал я и равнодушно посмотрел на пожелтевшую, плохо пропечатанную фотографию. На фото Юдит была точной копией Ребекки Веер в двадцать пять лет. Она точно знала, почему берет имя матери.
В понедельник я пошел к Эстер. Она сказала, что я спокойно мог позвонить, они пили чай с одним знакомым. Он вроде как астроном, уже несколько недель регулярно посещает библиотеку, там они подружились, а я сказал, конечно, я не из-за него ушел, а потому что мы уже привыкли к этим понедельникам.
