прибегнуть к последнему средству: выпустить на манеж Михаила Михайловича Зощенко. Быть может, хоть он сумеет утихомирить разбушевавшийся зал.
Невысокий, худощавый, с деликатной и даже чуть грустной улыбкой, Зощенко появился из-за занавеса, тотчас был узнан, и зрители притихли: дескать, давай, давай, посмотрим, как тебе удастся выкрутиться.
Не сразу начал читать Зощенко. Сперва он огляделся и с комическим сокрушением развел руками: вот уж, действительно, попал в маловысокохудожественную историю! Никогда еще, братцы, в такую историю не попадал!
Зал отозвался смешком, не слишком добрым, но все же смешком: давай, давай, зубы не заговаривай!
И тогда, достав из кармана книжечку своих рассказов, Зощенко стал читать. Однако не так, как предыдущие писатели. Не стоя свечкой посреди манежа, а идя вдоль барьера. Высоко подымая ноги, чтобы не зарыться носками в рыхлые опилки, Зощенко вышагивал манеж, и эта не бог весть какая выдумка неожиданно переломила настроение в зале. Рассмеялись. Выслушали до конца. Захлопали. Единственный из всех Зощенко без урона покинул манеж.
После (я это сам слыхал) он так объяснил свое поведение товарищам:
— Надо вам сказать, я еще с гимназических лет питаю пристрастие к цирку. Потому-то, верно, и осенило. Я так подумал: уж если вышел на манеж — действуй в соответствии с природой цирка!
— Так и сказал? В соответствии с природой цирка? — переспросил Василий Яковлевич. — Верно сказано! Верно и справедливо!.. Спасибо, дорогой. И за рассказы, и за афиши. Разумеется, каждую из них мы снабдим соответствующим комментарием. Музею такие афиши нужны. Они расширят представление о цирке, о его связях с окружающей средой.
Я не стал противиться. Пускай берет. Зато портрет Жакомино останется у меня. Как удачно, что я сумел отвлечь внимание Василия Яковлевича, откупиться этими афишами.
Бережно свернув их, пожав мне руку, еще раз напомнив, что утро превосходное и грешно в такое утро засиживаться в комнатных стенах, он двинулся к дверям, но у порога остановился.
— Ах да! Самое главное! Я ведь пришел к вам, чтобы посмотреть портрет Жакомино. Вы тоже хороши: скрытничаете, не показываете... Доставайте же скорей. Где он у вас?
Натиск был неожиданным, застал меня врасплох. Не оставалось ничего другого, как показать свою находку. Приняв портрет, Василий Яковлевич тотчас устремился к окну, ближе к свету:
— Превосходное изображение! Какая живость и лукавость взгляда!.. Давайте-ка подумаем вместе, в какой музейной витрине он будет лучше смотреться.
Я заикнулся было, что не хочу, не намерен расставаться с портретом.
— Дорогой мой! — изумился Василий Яковлевич. — Но вы-то при чем? Разговор идет не о вас, о Жакомино!.. Ах, каким заразительно веселым человеком был он! Какая сердечная дружба связывала его с Александром Ивановичем Куприным. И не только с ним: многие столичные литераторы и художники дорожили знакомством с талантливым клоуном!.. И такого артиста вы могли бы держать у себя взаперти? Не ожидал от вас! Бесчеловечно!.. Нет, нет, признайтесь, что пошутили. Вижу по глазам: сами намеревались сделать музею подарок!.. Спасибо, дорогой. Еще раз спасибо. Вы порадовали меня. Спасибо!
С этими словами Василий Яковлевич присоединил портрет к афишам. Еще раз прочувствованно и крепко пожал мне руку. И тут же исчез за дверьми.
ПРО ХИЩНИКОВ, ПРО УКРОТИТЕЛЕЙ
Глухим осенним утром мы вынесли за ворота Торгового порта небольшую картонную коробку. В ней лежал пушистый трупик.
Одни только сутки прожил львенок на свете. Он родился на корабле, идущем из Гамбурга в Ленинград. Сильнейший шторм разыгрался в тот день на Балтике. Палубы захлестывало водой. Корабельные трюмы ходуном ходили. Львенок родился слабеньким, беспрерывная качка обессилила его вконец. Он даже не успел узнать, какая предстоит ему честь: сделаться участником крупнейшей львиной группы укротителя Альфреда Шнейдера... На исходе дня, почуяв недоброе, львица приподнялась над кренящимся настилом клетки. Вцепясь когтями в настил, обнюхала детеныша. И заскулила протяжно.
Утром, пробившись сквозь туман, корабль пришвартовался к одному из причалов Торгового порта. Альфред Шнейдер (черный клеенчатый плащ, такой же капюшон поверх фуражки с тупоносым лакированным козырьком) спустился по трапу и тут же был встречен представителями цирка.
Обменялись, как положено, приветствиями. Пригласили Шнейдера отправиться в город, в гостиницу. Но он покачал головой и с помощью переводчика объяснил, что придерживается неизменного правила: сам руководит разгрузкой.
Тут же она началась. Подхваченные стрелой портального крана, из трюмов показались первые клетки. Клеток было много. Очень много. Казалось, конца им не будет. И в каждой гривастые самцы, поджарые самки, гибкий и подвижный, только еще нагуливающий силу молодняк... Не обманула реклама, громогласно сообщая, что Шнейдер (на афишах он звался капитаном Шнейдером) везет с собой стоголовое львиное стадо. Шутка сказать: сто львов, сто хищников.
Впрочем, измотанные морским ненастьем, звери вели себя в это утро вяло. Лишь молодняк, обнаруживая любопытство, льнул к прутьям клеток.
Все время, пока длилась разгрузка, Шнейдер безотлучно находился на причале. Дождь, до того лишь моросивший, сделался навязчиво сильным. Туман сгустился до того, что тягачам, принимавшим клетки, приходилось маневрировать с зажженными фарами... Шнейдер продолжал невозмутимо командовать разгрузкой. Безошибочно называя зверей по кличкам, он со строгой придирчивостью оглядывал каждую клетку и лишь затем, удостоверясь, что все в порядке, разрешал перегружать в фургон.
Подошел один из помощников, что-то вполголоса сообщил. Досадливо поморщась, укротитель тут же заставил себя улыбнуться:
— Если уважаемым господам угодно... Как сейчас обнаружилось, в пути я понес потерю... Можно сделать чучело, сувенир!
Василий Яковлевич Андреев (он находился в числе встречавших) не замедлил отозваться признательным поклоном, и вскоре ему была вручена небольшая картонная коробка. Прямо из порта мы направились с ней к многоопытному старому мастеру.
— Художник своего дела! — повторял по дороге Василий Яковлевич. — Другому не доверился бы, но этот первоклассно сделает!
Мастер, действительно, был очень стар: совершенно плешивый, из ушей пучками седые волосы, руки трясущиеся, со взбухшими венами. Однако стоило этим рукам притронуться к коробке, как сразу стали они и бережными и чуткими.
Со всех сторон оглядел мастер львенка. Приподнял за уши. Потом за хвостик. Вытянув губы, подул на шерсть.
— Ишь, занесло куда. Ладно. Изготовлю. Исключительно ради давнишнего нашего
