повернуть назад, то убедился, что все перекрестки и все ресторанчики похожи друг на друга и что, как видно, я глупейшим образом заблудился.
Беспомощно остановясь, я пытался сообразить, куда же идти дальше. И тут услыхал у себя за спиной негромкое:
— Синьор!
Обернувшись, увидел человека, того самого, что привлек мое внимание, запомнился мне на площади перед отелем.
— Синьор затрудняется найти дорогу? — мягко осведомился человек. — О, это понятно. Старый город, старые улицы: все на одно лицо! — И тут же спросил: — Могу ли я узнать? Синьор из России, из советской России? (Только тут я обратил внимание, что нежданный мой собеседник, пусть и с ошибками, даже грубыми ошибками, обращается ко мне на родном моем языке.)
— Да, я русский. Из Советского Союза.
— Хвала мадонне! — воскликнул человек. — Вчера, у входа в отель, я не нашел в себе смелости заговорить с вами. Но, как видно, это судьба, что мы снова встретились. Если бы вы согласились, мы могли бы зайти сюда, в эту тратторию. Она скромна, но вино подают без примесей. Я прошу вас быть моим гостем, синьор, хотя бы ненадолго, хотя бы всего на час!
К этому позднему времени в ресторанчике почти не оставалось посетителей. И жаровня была потушена. И официанты сдвигали в угол освободившиеся столы и стулья. Один из них — возможно, даже не официант, а содержатель, хозяин, — усевшись под навесом, вытирал краем фартука пот со лба. Он не проявил радости по поводу нашего прихода, но все же поднялся и принес кувшин вина.
Вот история, которую я услыхал в тот вечер. История для меня неожиданная, но тем отчетливее запавшая в память.
— Я еще не успел представиться вам, синьор. Меня зовут Коссани. Джорджо Коссани. Два месяца назад мне исполнилось шестьдесят три года.
Почему я догадался, что вы из советской России? Я имел возможность приглядеться. Вы по-другому держите голову, чем те, кто лишь по месту рождения могут называть себя русскими. Вы держите голову высоко! Извините, что речь моя полна ошибок. Когда-то я говорил по-русски свободно, как на родном языке. Но с тех пор прошло много лет, и почти никакой практики. Извините, если я и дальше буду допускать неправильные обороты или затрудняться в словах.
Да, меня зовут Джорджо Коссани. Шестьдесят три года назад я родился в вашей стране. О, семейство Коссани хорошо знали в русских цирках. Если это имя стояло в программе, сборы были гарантированы. Детство, юность, всю молодость я прожил в России. Посмотрите, каким я был тогда. Это единственный снимок, который у меня сохранился. Очень старый снимок, он боится света, и я не часто позволяю себе его рассматривать!
Вынув из кармана бумажник, мой собеседник достал конверт, а из него потускневшую фотографию. На ней запечатлена была молодая, стройная пара. Даже сквозь блеклую пелену угадывалась заразительная улыбка. Оба в трико. Позади полукруг манежа.
— Я сфотографировался здесь, синьор, со своей женой. Она тоже родилась в России, и родители были рады нашему браку. Они считали, что так и должно быть, что это правильно. Породнились два семейства, еще в середине прошлого века приехавшие в Россию из Италии. Мы работали с Эмилией эквилибр на двойном канате. Номер наш всегда выделяли: сильные трюки, эффектная подача. Мы гордились, что в нашем лице имя Коссани звучит по-прежнему громко!
Коссани, Коссани! Несколько раз повторив про себя это имя, я вдруг понял, почему оно сразу показалось мне знакомым. Ну конечно же, в те далекие годы я видел этот номер!
— Неужели, синьор, вы нас видели? — переспросил мой собеседник, всплеснув руками, и лицо его, только что усталое, оживилось сильным волнением. — Синьор имеет отношение к цирку?
— Лишь косвенное, — ответил я. — Однако в те годы я не пропускал ни одной программы!
— Если так, слушайте дальше! — с еще большим волнением продолжал Коссани. — Москва, Ленинград, Харьков, Киев, Одесса. Видите, я ничего не забыл. Мы выступали в лучших, самых крупных ваших цирках. А когда мы работали в Ленинграде. В том сезоне там держал конюшню Вильямс Труцци, сын старика Жижетто Труцци, и он, Вильямс, сказал мне однажды: «Это ничего не значит, Джорджо, что родители наши когда-то приехали из Италии. Наша родина здесь!» Так он сказал, но моя жена, моя Эмилия. Нет, я и теперь не хочу ее обвинять. Какая мать не мечтает о лучшем для своего ребенка. Эмилия спросила меня: «Неужели справедливо, Джорджо, что наш ребенок не узнает настоящей родины? » Я забыл вам сказать: у нас родилась девочка, дочка. Мы дали ей красивое имя — Кончитта! Я спорил с Эмилией, долго спорил, и все же она настояла на своем. Вы должны понять, синьор: тогда мы были молоды, уверены в себе, и нас все время звали за границу, гарантируя ангажементы, успех. Осенью тридцатого года мы покинули Россию.
Что потом? Сначала казалось, что все идет хорошо. Работы хватало. Повсюду успех. И Кончитта росла. Мы надеялись, что она, когда подрастет, займет место в нашем номере. Вот локон, который я срезал, когда девочке исполнилось пять лет. Притроньтесь, синьор, не правда ли, чистый шелк!
А потом война. Она застала нас во время гастролей на Пиренеях. Вернулись в Италию. Все дорожало, и работы все меньше. Война гналась за нами. Американцы и англичане бомбили с воздуха. Эмилия погибла в тот день, когда я повел Кончитту к первому причастию. Жене хотелось, чтобы наша дочь выросла истинной католичкой. Ей нездоровилось, и она попросила, чтобы я сопровождал Кончитту в храм. Ничего не сохранилось от дома, только глубокая воронка. После войны я стал работать с другой партнершей, но для меня война все равно не окончилась, напротив, только лишь начиналась. Я должен был отбиваться каждый день и на каждом шагу. Это очень страшно, синьор, когда тебе в лицо говорят: «Смотри, сколько вокруг молодых. Да, ты пока еще работаешь неплохо, но они моложе тебя, сильнее тебя, и все они ждут, чтобы ты уступил дорогу!» Я старался удержаться. Я становился нетребовательным, соглашался на цирки поскромнее. Затем пришлось выступать и в балаганах, в тех дешевых балаганах, где платят в зависимости от выручки: иногда такие гроши, что не хватает даже на хлеб. И все-таки, как ни сопротивлялся я, настал день, когда пришлось сменить трико гимнаста на мундир униформиста. Однако и в униформе меня продержали недолго. «Видишь, сколько вокруг молодых, — снова сказали мне. — Они сильнее тебя и больше подходят для такой работы. Если хочешь, оставайся ночным сторожем при конюшне».
Я остался. У меня не было выбора. И у меня на руках была внучка. Я об этом еще не рассказывал вам, синьор. Моя дочь, моя Кончитта, скончалась в пятьдесят первом году. В родильном доме. Только ребенка удалось спасти. Я так и не узнал, кто сделал Кончитту матерью. Она была примерной католичкой, но в этом не захотела мне признаться. Видите, как сложилась моя жизнь. Ушла Эмилия. Ушла Кончитта. Осталось последнее — Анджолина, внучка!
Коссани умолк. Тот официант или хозяин траттории, что принес нам вино, уже несколько раз с досадой поглядывал в нашу сторону: ему не терпелось закрыть заведение и отправиться домой. Коссани, однако, слишком прикован был к своему рассказу, чтобы обратить на это внимание. Подняв стакан на уровень глаз, он пристально смотрел сквозь стекло, сквозь вино, сквозь уличные отблески, тускло отражавшиеся в багровом вине. Хозяин, вздохнув, не стал нам мешать.
