есть работа, дело есть дело. Но Чезаро все уладил, и она разрешила мне отлучиться. Ты помнишь, Чезаро, какую мы увидели программу?!
Этот вопрос повторять не пришлось. Тяжеловесный, грузно восседающий, Роветто вдруг необычайно оживился, восторженно зажмурился, даже причмокнул губами.
— Да, то, что мы увидели, было прекрасно! — проникновенно сказал Коссани. — Мы увидели программу экстра-класса! Сильные номера — один к одному, как на подбор. С выдумкой, с фантазией, безупречной техники. А какие костюмы, какой реквизит! Я смотрел, боясь хоть что-нибудь упустить, и вдруг мне показалось. Только не смейтесь, синьор. Конечно, смешно, когда старик признается в таком. Мне показалось, что в этой программе участвуем и мы с Эмилией. Что сейчас объявят очередной номер, и это будет наш номер, и мы — по-прежнему молодые — выйдем, подымемся на канат. Безрассудная мысль, и тут же я ее отбросил. Но тогда мне в голову пришла другая мысль, и мне стало радостно, и я наклонился к Чезаро, чтобы поделиться ею. Я сказал ему: «Ты же видишь, какие они мастера. Они заслужили подарок! Я хочу сделать им подарок!» Он меня не сразу понял. А затем, поняв, рассердился: «Ты не имеешь права! Подумаешь, какой богач! Неужели ты хочешь, чтобы твоя Анджолина по-прежнему каждый вечер». Я не позволил ему продолжать. Но надо знать Чезаро: когда рассердится, его не остановишь сразу. Чезаро продолжал меня ругать, и так громко, что вокруг зашикали и даже пригрозили вывести нас. А потом, в антракте, придя в себя (на самом деле душа у него чуткая), Чезаро сказал: «Ну что же, если ты так решил, не надо откладывать, пойдем к русским!» И все-таки, спокойно все обдумав, мы решили, что пойдем не сегодня, а завтра. Сегодня как-никак премьера — почетные гости, представители печати. Русским будет не до нас. Лучше завтра с утра!
Часы на колокольне снова пробили полночь. И снова, как и вчера, были сдвинуты в угол освободившиеся столы и стулья. И снова хозяин траттории неодобрительно глядел в нашу сторону. Однако на этот раз с нами был Чезаро Роветто, и внушительная его фигура не вызывала желания осложнять отношения. Отойдя подальше, хозяин предпочел сделать вид, что ничуть не думает о позднем времени.
— Мой рассказ подходит к концу, — предупредил Коссани. — Но каким неожиданным оказался для меня этот конец! Шесть тысяч зрителей собралось в тот вечер под сводами стадиона. Шесть тысяч, и каждый ждал с нетерпением: чем еще поразит советский цирк?
Не буду говорить вам, синьор, о тех номерах, какие составили второе отделение. С каждым новым номером буря восторга становилась оглушительнее. Когда же под купол поднялись канатоходцы. Сперва мне показалось, что это сон, что не может этого быть наяву. Но я увидел это. В номере советских канатоходцев я увидел свою идею, свой замысел. Нет, даже больше. Мой замысел только еще воплощался на бумаге, а они. Их было пятеро: три женщины, двое мужчин. Они поднялись на канат, и он, перемещаясь вместе с подвижным мостиком, менял угол своего наклона, и даже при самом крутом, самом резком наклоне они работали с поразительным совершенством! Что же оставалось мне делать? Я еще раз наклонился к Чезаро. Наклонился, чтобы сказать: «Нам незачем завтра идти за кулисы к русским. Тот подарок, который я собирался им сделать, — он для них не подарок!» Вот и весь мой рассказ, синьор!
Умолкнув, опустив низко голову, Коссани с минуту сидел неподвижно. И тогда Роветто положил ему ладонь на плечо и что-то негромко, сочувственно произнес.
— Чезаро уговаривает меня не сокрушаться, — пояснил, улыбнувшись, Коссани: очень доброй была улыбка, возникшая на морщинистом лице. — Ах, Чезаро, Чезаро! Этого он до сих пор не может понять! Как же мне сокрушаться, если артисты советского цирка, в котором я сам выступал когда-то, смогли создать великолепный, сильнейший номер! Нет, я не сокрушаюсь — я горжусь!
Вокруг затихал шум вечерней улицы. Некоторое время мы молчали. А затем, тряхнув седой головой, Коссани предложил выпить за меня, за мое возвращение на родину,— последнее слово он произнес по-особому бережно, с затаенной болью.
Поблагодарив, я предложил ответный тост.
Я еще раз окинул взглядом улицу, лежавшую за навесом траттории. Улицу узкую, нечистую, с грубым булыжником мостовой. Она ничем не была примечательна. Но на этой улице я узнал не только о горестной жизни, но и о бескорыстной преданности искусству. Даже если оно обгоняет тебя, все равно ты радуешься его успехам и, значит, остаешься артистом!
Вот почему, когда в последний раз наполнены были стаканы, я предложил выпить за Джорджо Коссани, многие годы дарившего людям свое искусство, за канатоходца Коссани и за славных советских канатоходцев Волжанских — они не были названы по имени, но полноправно вошли в рассказ.
Покидая тратторию, я заметил на противоположной стороне улицы огненно- рыжеволосую девушку, молодую, лет восемнадцати. С ней рядом, сговариваясь, стоял нетрезво покачивавшийся мужчина. Затем, сговорившись, подтолкнул вперед: иди, показывай дорогу.
Коссани тоже увидел девушку. Боль отразилась на его лице. Затем, овладев собой, он обратился ко мне:
— Еще раз спасибо, синьор, за встречу, за внимание. Отель отсюда так близко, всего в одном квартале. На этот раз, надеюсь, вы не заблудитесь. А мы с Чезаро еще немного пройдемся. Да, разумеется, время позднее, но — что поделаешь — иногда не следует спешить домой. Спокойной ночи, синьор! Спокойной ночи и счастливого возвращения!
СТАРЫЙ, ОЧЕНЬ СТАРЫЙ КЛОУН
— Нет, вы меня не переубеждайте, не переубеждайте! — скрипел он, качая лысой, без единого волоска, головой. — Разве прежде цирковая молодежь позволяла себе такое? Горько смотреть. Чуть закончат репетицию — шасть из цирка!
— Ну, а зачем же им задерживаться? Кончил дело — гуляй смело!
— Ах, вот как? По-вашему, отрепетировал и иди себе на все четыре стороны — гуляй, прогуливайся, прохлаждайся. Извините, я другой придерживаюсь точки зрения. Настоящий артист, конечно ежели он настоящий, круглые сутки обязан дышать цирковым воздухом. От этого польза одна для здоровья!
Немыслимо было переспорить старика.
И ведь вот что удивительно: к нынешнему цирку он не имел никакого отношения. Мало ли что когда-то работал соло-клоуном, что в запасниках циркового музея хранилась пожелтевшая афишка с его именем. Это было настолько давно, что даже артисты старшего поколения припоминали с усилием. Ну, а молодые — те видели перед собой всего-навсего брюзжащего старикашку и не раз грозились поставить его на место: дескать, шли бы домой, обойдемся без ваших нравоучений. Вероятно, в конце концов молодые так и поступили бы, но администратор цирка — при других обстоятельствах весьма рассудочный, чуждый какой-либо сентиментальности — по-своему благоволил старому клоуну.
— К чему такие страсти? — говорил администратор. — Стоит ли обижать Теодора?
В действительности Теодор вовсе не был Теодором. Истинное его имя было самым что ни на есть российским. Однако он упрямо требовал, чтобы его величали прежним клоунским
