именем.
— Мало ли что в паспорте написано. В мои времена не на паспорт глядели — на афишу!
Ежедневно Теодор с утра заявлялся в цирк. Мне тоже по душе это раннее время. И все-таки не было случая, чтобы я смог прийти первым. Конюхи, уборщицы, служители, приставленные к животным, — все в этот час заняты были делом и потому под всяческими предлогами уклонялись от словоохотливого старика. Нет, он не обижался. Он шел на конюшню, и тут-то вволю хватало ему безропотных слушателей — лошадей и пони, собачек и голубей. Попугаев — даже тех упрекал в нерадивости: дескать, больше должны тренироваться, чище по-человечески говорить.
На манеже начинались репетиции. Теодор тут как тут. Усядется в первом ряду партера и с таким вниманием следит за происходящим, будто решается его собственная судьба. Если трюк не удавался, старик приходил в неописуемое волнение, ерзал в кресле, вздыхал, сухонькими пальцами теребил подбородок. И, напротив, при каждой удаче расцветал блаженной улыбкой.
Так проводил он день. Когда же приближалось представление, Теодор возвращался за кулисы. Побаиваясь строгого инспектора манежа, он держался подальше от форганга, ни во что не вмешивался и вместе с тем всем своим настороженным видом давал понять, что в любой момент готов поспешить на подмогу.
Таков был Теодор, безраздельно преданный цирку. Больше чем преданный — неотделимый от него.
Впрочем, раз в году, в январские дни, он вдруг исчезал на неделю, на полторы недели.
Удивленный этим, я как-то справился у администратора, уж не захворал ли.
— Не беспокойтесь, — улыбнулся всезнающий администратор. — У Теодора сейчас самое счастливое время. Он работает.
Оказывается, уже не первый год во время зимних школьных каникул старый клоун возвращался к своему давнему делу — выступал на елочных представлениях в одном из рабочих клубов.
— Конечно, шутки у Теодора не ахти какой свежести,— признавал администратор. — Но ведь он не из-за денег. Пенсию получает достаточную. Что всего важней для него? Хоть ненадолго, хоть раз в году, вновь почувствовать себя артистом. Ума не приложу, что станет со стариком, если откажутся от его услуг.
Как в воду глядел администратор. На следующее елочное представление Теодора не пригласили, и сразу он поник, осунулся, пожелтел лицом. Немощной тенью бродя по цирку, он — обычно такой говорливый — теперь безутешно, скорбно молчал.
И вот при каком разговоре случилось мне присутствовать в кабинете директора цирка.
— Убивается старик. Я Теодора имею в виду, — сказал, войдя, администратор. — Надо бы помочь.
— Каким таким образом?
— Скажем, занять в новогодней елке.
— В елке? — иронически прищурился директор. — Что ж, давайте прикинем. Роль деда-мороза, пожалуй, не потянет. Ну, а если поручить роль Снегурочки.
Директор любил побалагурить, и обычно, в порядке служебной субординации, администратор отзывался на подобные шутки соответствующим смешком. На этот раз удержался. И лишь повторил:
— Все же надо помочь.
— Не возражаю. Дело за вами. Изыщите возможность.
Тем самым Теодор был спасен. В елочном цирковом представлении он получил роль гнома, того самого лукавого гнома, что переводит стрелки часов, пока безмятежно спит пионер Петя. Роль была пустяковой, минутной, но все равно Теодор чувствовал себя счастливцем. Ни одной репетиции он не пропустил, в день первого представления волновался, как новичок, и, увидя меня за кулисами, принялся настойчиво допытываться: «Ну, а костюмчик мой? Костюмчик мой нравится? Правда, богатый костюмчик?»
А еще через год.
В тот сезон постановку елочного представления поручили молодому многообещающему режиссеру.
— Послушайте, что это такое? — возмутился он, на первой же репетиции обнаружив Теодора. — Объясните, где я нахожусь — в цирке или в собесе? Я пришел, чтобы создать представление, искрящееся жизнерадостностью, молодым задором. А вы мне старца древнего подсовываете. Нет и нет! Речи быть не может!
Это говорилось в отсутствии старого клоуна, но, как видно, нашлись досужие языки, передали Теодору эту речь, и опять он захандрил, опустил безнадежно руки.
— Конец, на этот раз конец, — подытожил администратор.— Молодые, они ведь не только молодые. Иной раз, по незнанию, могут быть и очень жестокими!
И все же — недаром цирк зовут страной чудес — артистическая жизнь Теодора на этом не закончилась.
В программе, предшествовавшей новогодней, выступал артист, создавший весьма оригинальный номер — не только иллюзионный, но и включавший в себя последние достижения электроники и кибернетики. Все бы отлично, но одно не давалось артисту: никак не мог он освоить механического человека, так называемого робота.
По-своему робот был чертовски красив Цельнометаллический, смонтированный из блестящих пластин, пружин и шарниров, он выходил на манеж угловатым, гулко ухающим шагом. Лампы мигали вместо глаз. Оглядев зрительный зал, робот отчетливо представлялся, а затем демонстрировал свои способности. Немалые способности. Все команды исполнялись им с такой безукоризненной точностью, что могло показаться, будто механическое создание и впрямь наделено человеческим разумом.
И все же имелся роковой изъян. Робот был пристрастен к проезжавшим мимо цирка трамваям. Стоило трамваю завернуть на площадь перед цирком, как возникало какое-то произвольное, никакими схемами не предусмотренное замыкание: робот незамедлительно вскидывал свою стальную длань, а затем так же резко, наотмашь ее опускал.
Просто беда. К каким только авторитетам не прибегал обескураженный артист. В тот день, о котором пойдет сейчас речь, он, например, пригласил в качестве консультанта ни больше не меньше как виднейшего ученого, доктора технических наук.
Ученый и робот стояли друг против друга.
— Здравствуй, голубчик, — ласково поклонился ученый.— Слыхал я, что ты умный, исключительно умный и что умеешь многое. Покажи-ка, что ты умеешь.
Доктор технических наук разговаривал с роботом тем подкупающим, немного льстивым тоном, каким взрослые пытаются расположить к себе своенравных, капризных детей.
— Ну-ну, не стесняйся. Покажи.
Увы! Именно в этот момент послышался шум выезжающего на площадь трамвая. Робот услыхал, сверкнул глазами-лампами и немедленно отреагировал — резко взмахнул рукой. Артист, стоявший с ним рядом, со стоном схватился за голову.
Но дело даже не в этой истории. Она лишь присказка. Важнее другое — как повел себя Теодор.
Он был единственным, кого артист допускал на свои строго засекреченные репетиции. Почему допускал? Вероятно, потому, что считал старого клоуна окончательно выбывшим из игры и, следовательно, не представляющим опасность в смысле заимствования или
