— Анджолине, внучке моей, восемнадцать лет. Красивая девушка, в мать. И сердцем добрая, хотя бывает резка. Они, молодые, все себя так ведут, слишком самостоятельно. И не терпят, чтобы их о чем-нибудь расспрашивали. Как-то я заболел. Нужно лекарство, а в доме нет денег. Анджолина ушла и через час принесла лекарство. Я спросил, как удалось ей купить. Лишь усмехнулась. И с этого дня все чаще, каждый вечер стала уходить. Когда же мне предложили работу ночного сторожа при конюшне — опять усмехнулась: «Соглашайся! По крайней мере не будем мешать друг другу!» Я не понял тогда, что она имеет в виду, — не понял или побоялся понять. Она и внешность переменила: была брюнеткой — стала огненно-рыжей. Это модно сейчас: рыжие волосы. И по-прежнему со мной ни слова. Ни о чем не смею ее спросить.
Однажды я повстречался со старым своим приятелем Чезаро Роветто. Тоже в прошлом цирковой артист: работал ловитором в труппе воздушных гимнастов. Ему повезло — нашел жену со средствами. Мы разговорились, и я пожаловался: где найти девушке честную работу, когда такая безработица вокруг. «Хочешь, я переговорю с женой,— предложил Чезаро. — У тебя красивая внучка. Возможно, жена согласится взять ее к себе в заведение!» Какое заведение? В наши с вами времена, синьор, понятия не имели о стриптизе. Теперь об этом говорят, как о любой другой работе. Я спросил Анджолину, согласна ли. «Что ж! — повела она плечами. — Хуже не будет!»
Жена моего приятеля оказалась любезной, отзывчивой женщиной. Меня усадила в кресло, а Анджолину, внучку, увела с собой. Потом они вернулись. Анджолина на ходу застегивала пуговки жакета. Она улыбалась, но губы кривились, точно хотела заплакать. «Пусть ваша внучка уйдет, — тихо сказала мне жена Чезаро. А затем, когда Анджолина ушла, покачала головой: — Плохие времена, синьор Коссани! Очень трудно девушке себя уберечь. А ведь стриптиз требует нетронутости, свежести!» Я возмущенно вскочил: легко ли слышать такое о близком человеке?! «Сидите спокойно, — остановила меня жена Чезаро. — Я не хотела вас обижать. Муж рассказал мне, как нелегко вам живется. Выслушайте внимательно: у меня деловое предложение! Я не хочу превращать свое заведение в кабак и не хочу пользоваться услугами грубых зазывал. При вашей наружности, ваших манерах, синьор Коссани, вы могли бы быть мне полезны. За каждого солидного клиента, найденного вами, я буду выплачивать определенный процент!» И я согласился. Я принужден был и на этот раз согласиться: надо жить, а жизнь становится все дороже. Теперь вам понятно, синьор, почему я каждый вечер дежурю перед отелем!
Часы на колокольне пробили полночь, и хозяин траттории, как видно до конца исчерпав свое терпение, напрямик направился к нашему столику. Только теперь Коссани как будто очнулся. Оглядевшись вокруг, он допил вино и произнес с виноватой улыбкой: «Чао!» Хозяин молча убрал со стола.
Выйдя на улицу, мы прошли всего квартал, и оказалось, что площадь рядом и, следовательно, я ухитрился потерять дорогу на самых ближних подступах к отелю.
— Когда вы уезжаете, синьор? — с надеждой и беспокойством справился Коссани. — Через два дня? Я бы не решился дальше злоупотреблять вашим вниманием, но дело в том. Я не успел рассказать о главном, самом главном. Прошу вас уделить мне и завтра немного времени. Мы можем встретиться здесь же. Спасибо, синьор! До завтра!
На следующий вечер мы встретились втроем. Третьим был Чезаро Роветто — крупный мужчина с глазами навыкате и толстыми губами. Несмотря на некоторую обрюзглость, фигура его еще дышала недюжинной силой. Сверху вниз, с видимым покровительством, поглядывал он на Коссани. Здороваясь, так крепко пожал мне руку, что я чуть не вскрикнул.
— Синьор Роветто знал меня в лучшие дни, — объяснил Коссани. — Нам часто приходилось выступать в одних и тех же программах. Но сегодня разговор не об
этом. Я пригласил Чезаро, чтобы он подтвердил правдивость того, что я хочу, что должен рассказать!
При последних словах Роветто приподнялся. Я понял, что русским языком он не владеет, но догадывается о смысле разговора, внимательно следя за экспансивными жестами приятеля. Обеими руками опершись о край столика, Роветто что-то произнес в ответ низким гудящим голосом.
— Чезаро говорит, — перевел Коссани, — что для него большая честь — встретиться с советским человеком, близким цирковому искусству!
Настала очередь приподняться мне. И мы соединили, сдвинули стаканы.
— Итак, — продолжал Коссани, — вчера я рассказал вам о тех ударах, какие мне наносила жизнь. О том, как наконец я оказался у ворот конюшни. Ночью лошади
вели себя спокойно. Я мог вспоминать ушедшую жизнь. Вы спросите зачем? Видимо, так устроен цирковой артист — до последнего вздоха он продолжает думать о своей работе на манеже. Лошади отдыхали, а я вспоминал. Все подряд. Как работал с Эмилией. Как после ее гибели выступал с другой партнершей. Вспоминал канат, работу на канате, те трюки, которыми владел, и те, которые не успел осуществить. Даже не могу объяснить вам, синьор, как это случилось. Каждую ночь я возвращался мыслями к одному и тому же, и постепенно в голове у меня начал складываться номер, который я бы сделал. О, я обязательно сделал бы этот номер, если бы смог снова стать молодым!
На миг остановившись, переведя дыхание, словно перед крутым подъемом вобрав глубже воздух, Коссани вдруг наклонил стакан и пролил на стол немного вина. Образовалась багровая лужица, и, обмакнув в нее палец, Коссани тут же, на пластмассовой поверхности стола, стал что-то рисовать.
— Смотрите, синьор. Вот канат. Обычно — от мостика до мостика — он закрепляется намертво. Но я подумал: что, если сделать канат подвижным, меняющим угол наклона? Смотрите дальше. Этот мостик остается неподвижным, но второй способен менять высоту. Если же от этого, от второго мостика натянуть еще один канат — вверх, под купол. Вам понятно, синьор, какие открываются возможности, какие рекордные можно осуществить балансы и восхождения! Именно рекордные, потому что канат становится двухъярусным, трехъярусным!
Наклонясь над столиком, я подумал, что набросанная схема мне знакома и что я уже видел номер, основанный на этом принципе. Однако промолчал, не желая прерывать Коссани.
— Так продолжалось многие ночи, синьор. Деталь за деталью я дальше обдумывал номер. Когда же судьба свела меня снова с Чезаро Роветто. Помнишь, Чезаро, что ты мне сказал? Ты сказал: «Идея настоящая! Если дело повести с толком — можно продать идею, сделать бизнес!» Разве ты не так сказал, Чезаро?
Роветто (он по-прежнему внимательно следил за жестами и интонациями приятеля) и на этот раз, как видно, догадался, о чем идет речь. Наклонив в знак согласия голову, одновременно он со вздохом развел руками.
— Погоди, Чезаро! Я не жалею о том, что случилось!— с лихорадочным жаром воскликнул Коссани.— Пусть синьор дослушает! Прошло немного времени, и в газетах появилось сообщение, что в Италию едет цирк из Москвы! Что гастроли состоятся в ряде городов, в том числе и в нашем. Трудно передать, синьор, как взволновало меня это известие. Цирк из Москвы! Цирк из Советской России! Из той страны, где когда-то так счастливо начиналась моя артистическая жизнь! Вскоре появились афиши. Я прочел имена артистов: незнакомые, новые для меня имена. И тем более захотелось мне побывать на первом же представлении. Потребовалось всего несколько часов, чтобы раскуплены были все билеты. Но я успел, взял и для себя и для Чезаро. Он никогда не видел советских цирковых артистов, но многое слышал о них, и не только от меня. Чезаро взял на себя переговоры с женой. Ей, разумеется, не могло понравиться, что я буду отсутствовать целый вечер: работа
