мной лучше не связывайся», — что он сказал на самом деле. Суть в том, что он пошел на попятный. Снова шагнул в сторону и начал ходить туда-сюда. Это было здорово, такое облегчение, но это заставило Родди задуматься о том, может ли он вообще угадать, чего ждать от кого-то.
— Род, — сказал он в спину Ларри и подумал, не прозвучало ли это нервно и растерянно, не выглядит ли он идиотом.
Это было три дня назад, когда он на самом деле был нервным, растерянным идиотом. Сейчас он уже более-менее освоился. Когда их приводят сюда, он может подойти к бильярдному столу, взять кий и вопросительно оглядеться, и кто-нибудь к нему присоединится. Он может плюхнуться в кресло, смотреть какое-нибудь тупое ток-шоу целый час, и никто его не тронет, или может сказать, или кивнуть, когда кто-нибудь другой скажет: «Во бред, а?»
Это легко, пусть и не слишком здорово. Он просто хочет выжить. Он надеется, что особый интерес проявят к кому-нибудь другому, кому-то другому не повезет.
Майк, наверное, чувствует себя примерно так же. Если Майк хоть немного похож на того человека, которого представлял себе Родди, ему тоже нелегко, пусть и по-своему. Хотя люди быстро ко всему привыкают; вот как сам Родди привык к этому месту, к его требованиям, и распорядку, и обычаям, в этом жизнь здесь похожа на жизнь на воле, только она более напряженная и замкнутая. Все делается определенным образом и в определенном порядке, и оттого, что все заранее известно, почти расслабляешься, даже удобно.
Поэтому он вздрагивает, когда его неожиданно хлопают по плечу, резко оборачивается на стуле, вскакивает, готовый — к чему? Не готовый, просто испуганный. Не так уж он спокоен, как ему казалось. Перед ним стоит охранник, говорящий:
— Пошли со мной. — Родди остается на месте, и он берет его за руку. — Идем.
— Куда?
Как будто есть выбор; как будто это приглашение, которое он может отклонить, если ему не понравится, куда его зовут. Ему даже не отвечают. Охранники не то что плохо с ними обращаются, им просто ни до чего дела нет, особенно тем, которые работают днем, они постарше, чем ночная смена, и уже попривыкли к плохим мальчикам и грустным историям. Этот ведет его по длинному коридору туда, где расположены кабинеты, но в этот раз он не встретится со Стэном Снеллом, они внезапно повернут направо и окажутся в маленькой комнате, в которой за столом сидят бабушка и папа.
Хоть бы предупредили.
Он понимал, что они придут, как только им позволят, но думал, что ему об этом скажут. Он еще думал, что они не будут сидеть так близко и все это будет в большом зале, где все разговаривают, и, может быть, их даже будет разделять решетка или стекло, как в кино. Но он не думал, что они окажутся в маленькой комнатке, где никого, кроме них, не будет, и никто, кроме них, не будет говорить.
Он по-прежнему стоит. Они оба смотрят на него, но как-то без выражения. Их не поймешь. Папа в костюме, как будто в церковь собрался. Бабушка тоже приоделась, на ней темно-синее платье, которое она почти не носит, белые бусы и белые клипсы. Родди чувствует себя неловко в спортивном костюме, как будто он не так оделся на важное мероприятие.
Удивительно, какая бабушка толстая, как она жалко выглядит в этом люминесцентном освещении. Как будто он ее раньше никогда не видел, совсем ее не знает, и эти складки, свешивающиеся со стула — а все равно она кажется пустой, обвисшей.
— Ну, сынок, — произносит папа. Он сто лет не называл Родди
Родди не находит, что на это сказать. А бабушка находит.
— Ну почему? — говорит она. Ее пухлые руки лежат на столе, пальцы как сосиски или сардельки.
Оба они, и папа, и бабушка, здесь как-то не к месту: обоих закрутило и ошеломило происходящее.
Родди просто в бешенстве. Он не смотрит на них, уставился в угол, чтобы они не поняли, как он злится. Здесь все выкрашено в серый или зеленый. Наверное, эти цвета должны приглушать пламя.
Вот от этого он и хотел сбежать. Как раз от этого. Куда-нибудь, где можно просто жить, подальше от этой заразы, от выходного темного костюма, от нарядного темно-синего платья, от складчатой плоти, от разочарования. От всего этого. Поглядите, что они наделали.
— Ну-ка прекрати раздувать ноздри, — говорит отец. Теперь у него появилось выражение в голосе, он тоже злится. У него даже голос дрожит. — И не смей норов показывать. После того, что ты устроил. Что тебе в голову взбрело?
— Сбежать, — огрызается Родди. Это само вырывается, а потом вырывается и то, чего он не хотел говорить: — От вас.
Лицо у бабушки вот-вот раскрошится, как печенье.
— Что мы сделали не так? Чего мы для тебя не сделали? — спрашивает она так тихо, что ее почти не слышно, даже в этой маленькой комнате. — Чего ты хотел, что мы тебе не дали?
Но это невозможные вопросы. Он на такие вопросы не может отвечать. И не будет.
— Объясни, — говорит отец, — что на тебя нашло? Ты хоть понимаешь, что ты наделал? Ты ведь не только себе жизнь изуродовал, ты понимаешь, глупый ты щенок?
— Фрэнк, — говорит бабушка, — мы же не хотим, чтобы весь разговор шел в таком тоне, правда?
Надо же, отец заговорил. Поздновато, и не о том, и со злости, но все-таки заговорил.
Родди щурится. А то он не знает, что изуродовал себе жизнь.
— Тебе повезет, если ты вообще отсюда выйдешь, — продолжает отец. — Ты и твой дружок Майк — он ведь тоже в этом замешан, так? Только не говори, что ты один все это придумал. (Родди ему ничего не собирается говорить, и этого в том числе.) — А если той женщине не станет лучше, Эд Конрад говорит, что все будет еще хуже. Никакого залога.
Он поднимает руки, до сих пор лежавшие на коленях: жест отчаяния, отвращения? Или растерянность.
— Я понять не могу, как ты мог такое натворить. Не так тебя воспитывали. Может, это от наркотиков? Ты не в себе, что ли, был?
Не от наркотиков. От надежды. От возможности. Ничего вокруг не видел. Но папа, похоже, не понимает, что у Родди могут быть какие-то свои возможности и надежды, только его касающиеся, которые только он может осуществить. Он, наверное, думает, что у Родди нет никакой цели, что его просто легко сбить с пути. Он его совсем не уважает.
— Ты ведь знаешь, что она парализована? Ты что думал, это как по телевизору: стреляешь в кого-нибудь, а он как новый? И все не в счет, ничего не произошло? (Честно? Вроде того.) В общем, Эд говорит, что под залог тебя не отпустят, если только ей не станет лучше. Да у нас и денег нет. Адвокат — дорогое удовольствие, а без него не обойтись, потому что на юридическую помощь мы рассчитывать не можем. И потом, как мы с бабушкой можем за тебя поручиться, если ты на такое способен?
Слова из отца так и выскакивают. Где они были до сих пор? Он что, складывал их про запас, где-то рядом с накопленной за многие годы горечью? Как будто его предали?
— Еще он говорит, что ты можешь сам со всем разобраться, просто признать себя виновным и получить, что причитается. Он говорит, ты и так уже почти во всем сознался.
