Нужно или чтобы той женщине стало лучше, или чтобы ты поделил это все пополам с твоим дружком Майком. Не покушение на убийство, все знают, что он тут ни при чем, ограбление. Сказать, что вы вдвоем это затеяли. Господи, Родди!
На этот раз отец бьет руками по столу.
— Чего тут удивляться, — слышит сам себя Родди, — что мама с моста спрыгнула.
Бабушка ахает и говорит:
— Нет.
А отец — отец меняется в лице и становится из серого багровым. Резко поднимается. Здоровый он. Родди чуть отступает назад, хотя их и разделяет стол. Отец открывает рот, потом снова закрывает его. Качает головой. Смотрит на бабушку и говорит:
— Пошли отсюда. Пусть сам выпутывается.
Она переводит взгляд с Родди на отца, который уже обошел стол и уходит, не глядя на Родди, проходит мимо охранника, к двери. Она встает. У нее слезы на глазах. Ей сложно протиснуться между столом и стеной. Она останавливается перед Родди, касается его руки.
— Боже мой, — говорит она.
Где-то там, в глубине, за жиром, за дрожащими губами и печальными глазами, она совсем одна. Когда он был помладше, ему казалось, что в ней можно спрятаться, что там будет безопасно. Сейчас он думает, что если бы попытался там спрятаться, то уже никогда не выбрался бы.
И все-таки это почти так же ужасно, как то, что он сделал с той женщиной. Он уже было тянется к бабушке, но отец из коридора зовет:
— Пошли. — И она поворачивается и идет за своим сыном.
«Преданность», — думает Родди.
Что сейчас произошло? Опять нечто, чего он не хотел, к чему не стремился. Охранник берет его за руку.
— Ладно, идем обратно. Ох и дурак же ты, парень.
Можно подумать, его это касается.
Стук по дверному косяку: это снова бабушка. Она берет Родди за руку, хотя охранник этого не одобряет и хмурится.
— Родди, солнышко. Я знаю, ты не всерьез это сказал. Ты всегда был умным мальчиком и добрым, и я не верю, что все так переменилось. Милый, пожалуйста, не дай одной ошибке все погубить. Хорошо?
Она еще раз сжимает пухлыми пальцами его руку и уходит. Блин. Он так хочет побежать за ней, заплакать, как маленький, и зарыться лицом в ее колени. Он правда добрый. Он бы даже жабе ничего плохого не сделал, даже в сурка не стал бы стрелять, как же так вышло, что он причиняет боль всем этим людям? Если он добрый, то откуда в нем берется столько зла?
Бабушка пользуется духами с сильным цветочным запахом, на основе сирени. Сколько он ей передарил этих пузырьков на дни рождения и Рождество! Запах все еще чувствуется и в дверях, и в коридоре, когда охранник ведет его назад, в его новую жизнь; в комнату отдыха, где по-прежнему играют в бильярд и карты и смотрят телевизор. Его новая, незнакомая, чужая территория: комнаты вроде этой.
Он помнит несколько славных темных мгновений, там, в поле, когда лежал и смотрел в небо, абсолютно спокойный и счастливый. Он никак не пройдет путь, отделяющий сегодняшний день от того, что было несколько дней назад. Та женщина в мятом синем костюме, возможно, тоже. Он надеется, что она не очень хороший человек. Надеется, что, может быть, она даже заслужила то, что произошло, и все это его, в общем, не касается, это ее за что-то наказали, а его просто случайно выбрали, чтобы ее наказать.
Может, это она во всем виновата. Может, от этого будет легче?
Джеймс (сокращенное издание)[1]
Возможно, было что-то необычное в том, что такая мирная женщина, как Айла, дожила до тридцати девяти лет, всего дважды пообщавшись с полицейскими — из-за превышения скорости и проезда под знак. Мартовским холодным вечером бледный Джеймс явился домой, собираясь это исправить.
— Нам надо поговорить, — сразу сказал он.
Естественно, она встревожилась, и естественно, подумала, что у него деловые проблемы. (Сейчас он ей скажет, что все потерял и они теперь бедны, то есть настолько бедны, насколько можно, учитывая, что у нее дела идут прекрасно.
— Дети не услышат?
Джейми был наверху, делал уроки, Аликс в подвале, одна, смотрела телевизор. Айла подумала, что оба они уже достаточно взрослые, чтобы участвовать в разговоре о любом ухудшении материального положения в семье, но промолчала. Он рухнул в кресло в гостиной, в пальто, как был. Нагнулся, посмотрел на овальный вязаный коврик, который они привезли из поездки по землям эмишцев три года назад. Он как раз открыл рот, собираясь заговорить, когда позвонили в дверь. Джеймс, наклонившийся вперед, просто открыл рот шире, и его вырвало на коврик. Айла остолбенела. Он дрожал и выглядел так, как будто у него начинается грипп. Что-то очень нехорошее было в том, что, глядя на него, она понадеялась, что у него просто воспаление легких или что-нибудь вроде того.
Полицейских было двое, мужчина и женщина, оба замерзшие, поскольку вечер выдался холодный. Они искали Джеймса. Айла указала в сторону гостиной.
— Он там, — сказала она и услышала в своем голосе смутное осознание того, что в их жизнь входит нечто новое и незнакомое. Аликс поднялась из подвала, Джейми спустился вниз. Джеймс стоял в дверях между прихожей и гостиной, держась за косяк, как будто боялся упасть.
Женщина-полицейский назвала его имя, занятие и место работы.
— Вы знаете, почему мы здесь, — сказала она.
Все, что она говорила, звучало как утверждение, хотя интонация была вопросительная. Мужчина-полицейский поставил Джеймса лицом к стене, нагнул его, достал пластиковые наручники и застегнул их у него на запястьях. Айле показалось, что Джеймс сам завел руки за спину, готовый к тому, что на него наденут наручники, ему ничего не нужно было говорить. Она подумала, сколько раз они видели по телевизору, как это происходит. Как правило, было не так тихо. По телевизору люди выкрикивали какие-то вопросы, громко протестовали. Те, кто был рядом, тоже вносили свой вклад, чего, как вдруг поняла, ни она сама, ни Джейми, ни Аликс делать не спешили.
Мужчина-полицейский взял Джеймса за локоть и решительно повел его к двери, держась на полшага сзади. Женщина задержалась.
— Я полагаю, вы знаете, в чем дело, — сказала она.
Айла покачала головой. Если бы она заговорила, пришлось бы сказать: «Нет. В чем?» А ей хотелось как можно дольше не слышать ответа на этот вопрос. Казалось, что это — последний, решающий момент, отделяющий обычную жизнь, довольно-таки предсказуемое, в общем, удобное существование от ямы, в которую она вот-вот упадет.
Она услышала, как Джеймс слабо, едва слышно произнес в дверях:
— Простите меня.
Не «Я невиновен», или «Клянусь, это неправда», или «Это произвол!». Он
