вволю, господин студент. Спи. Завтра в ночь бежим.
Сквозь щелку прошмыгнул первый лучик солнца, коснулся лица, Андрей звякнул кандалами, провел рукой по щеке, будто хотел снять липкую паутину. Проснулся с радостным предчувствием в груди: придет Варя, скажет, когда бежать. Стал ждать общей команды на подъем.
Начальник тюрьмы в сопровождении надзирателей начал обход.
— Встать! Смирно!
Каторжане замирали перед ним. Один неуважительный взгляд — и жди розог, 'лисы', а то и 'калача'. Каторжане ели начальника глазами. Пятая камера в последние дни, как никогда, покладиста.
Андрей хорошо знает, что такое 'калач'. Однажды он имел неосторожность сказать начальнику тюрьмы, что их плохо кормят, надзиратели воруют хлеб. Его тут же завернули в калач: связали руки за спиной, к ним притянули босые ноги. Потом проволокли связанного лицом по полу, бросили на весь день валяться.
— Ну, кто хочет бунтовать? — измывался начальник.
Никто не хочет бунтовать в воскресный день: зачем лишаться удовольствия полежать на солнышке, перемолвиться с другом, побыть наедине с женой.
Ярится начальник тюрьмы, хочет вызвать пятую камеру на скандал, подозрительно смотрит в лицо каждому, тычет в носы перчаткой, авось кто взорвется. Но пятая камера, как никогда, смирна, кто-то миролюбиво бросает:
— Силов уж не будет бунтовать. Сила на вашей стороне. Отбунтовались. Плетью обуха не перешибешь.
— Ну-с, молодец, правильно сказал. Отдыхайте.
Запахло хлебовом. Принесли по фунту хлеба каждому, по черпаку мутной болтушки… Выпустили из камер во двор. Можно подремать, можно в карты срезаться, жену встретить.
Распахнулись ворота, в них начали входить женщины. Пришла Варя. Отвела Андрея в угол ограды, обняла, зашептала:
— Трудно будет бежать вам. На ночь начали ставить часовых за оградой. Карымцы спят на покосах в обнимку с ружьями, чтобыть тут же бежать за каторжными. Начальство чует, что кто-то хочет бежать, покладисты, мол, стали каторжники. Евдоким для всех замков отковал ключи. Но точны ли мерки, ить сымала на мыло. Возьми хлеб, ключи там. Не обвалился подкоп?
— Держится.
— Будем ждать у мельницы до полуночи, ежли не придете, то подождем до утра. Купила у надзирателя пистоль, сказала, мол, боюсь каторжных, пристают, да и бродяг тоже. Продал.
Пятая камера была готова к побегу. Ермила нашел крупный самородок и тайком передал его надзирателю, тот удивился и спросил:4
— За ча?
— За душевность. Вы меньше других порете людей, пожалейте и нас, сирых.
Этот? надзиратель дежурит у ворот. Убивать его не хотелось, он и правда лучше других. Может, пропустит за золото. Здесь и такое бывало. Третья камера тоже бежала недавно, но в кандалах, они позвали надзирателя, мол, нашли золотой самородок, хотели бы подарить за доброту. Зашел. Убили. Попутно еще трех караульщиков оглушили, ушли в тайгу. Там распилили кандалы, на это ушло много времени, поэтому их легко догнали и всех перебили карымцы. У пятой камеры не должно быть осечки. Выйдут без кандалов, для Андреевой компании приготовлена лодка, остальные убегут в тайгу.
Спит Карымская тюрьма. Тихо плывут над ней черные облака, изредка накрапывает дождь. Ночь — будто создана для побега. Из гнилого барака слышатся стон и хрип, безумные вскрики. Беспокойно позванивают цепи. Спит тюрьма, спят усталые надзиратели. Обрыдло и им, сторожить это стадо людей, завшивленных, злых, умирающих. Да и Варя сегодня была не в меру щедрой: принесла четверть самогону и угостила охрану. В мутный самогон был добавлен отвар маковых головок. Так, бывало, мать усыпляла ее в детстве, когда она раскапризничается. В пятой камере густой храп. Нарочно храпят каторжане, чтобы заглушить бряцание ключей: тюрьма дыровата, не услышали бы на улице. Двадцать каторжан — сорок замков, к каждому надо подобрать ключ. Никто не захотел оставаться. Все рвались на свободу. Ермила спокойно отмыкал тяжелые замки. Тихо звякнула последняя цепь, все свободны.
Ночь металась тучами, жрала звезды. Шумела тревожно река Карь. Тени скользили через двор. У ворот тихий говор. Удар по чему-то мягкому, вскрик — и снова тишина. Только ветер да рокот реки. По одному проскальзывали через ворота и растворялись во тьме. Расходились в разные стороны. Одни круто забирали в тайгу, другие бежали дорогой, до утра успеть уйти подальше от тюрьмы. Андрей с друзьями спустился к реке.
Тихо прошумели кусты, четыре человека шли к берегу. Евдоким поднялся, свистнул. Беглые пошли на свист.
— Сюда! Сюда! — шептала Варя — Ребята, сюда!
О борт лодки плескалась назойливая волна, сонно стонал куличок. Беглые прыгнули в лодку. Евдоким оттолкнулся веслом, течение подхватило лодку и понесло. Андрей тихо захохотал, обнял Варю. Евдоким резко качнул лодку, заворчал:
— Потом наобнимаешься. Сиди смирно.4
Евдоким греб веслами, беглые помогали руками, палками, лодка неслась мимо хмурых берегов. И все же казалось, что она еле ползет. Надо в ночь уплыть как можно дальше, чтобы остроглазые карымцы не подловили их на свои мушки. Убежать от проклятого места, от проклятых людей. От страшной тюрьмы, где человек — не человек, а козявка, которую всякий может растоптать. Только тюремщик здесь человек, карымец — человек. Они тоже любят своих детей, солнце и эту землю. Они тоже хотят жить. Убивать каторжан — это их профессия. Каждый зарабатывает свой хлеб, как может.
Лодка проскочила мимо сонной деревни, прилепившейся на прилавке сопки. Евдоким завернул к берегу, сказал:
— Здесь я останусь, а вы гоните к Шилке. Боюсь, не пошли бы вслед наши. Ну, прощевайте!
Евдоким прыгнул на берег и тут же пропал в прибрежных кустах. Сурин сел на корму, и лодка снова пошла вниз.
— Выдаст нас Евдоким. Чую, не чисто тут… — сказал Ермила.
Варя вспыхнула от этих слов, но тут же обмякла, стала еще сильнее грести обломком доски.
— Надо бы его хлопнуть.
— Неможно, ить помог всем, за ча же хлопать? — почти выкрикнула Варя — Неможно! Он слово дал!
— Ладно, ладно, Варюша, ушел ить, ну и пусть себе идет.
— Верно, Андрей, пусть! Навалимся, друзья, — окрепшим голосом заговорил студент — Вон и еду нам оставил. С чего бы ему быть подлецом?
— Э, студент, мало ты знаешь людей, мало. Над Даурией поднимался день. Беглые завернули в старицу и спрятали там лодку.
— Давайте подкрепимся и решим, как быть дальше, — сказал Сурин.
— Ты и решай. Ты не раз уже бегал, а мы новички.
— Тогда поедим поначалу.
Над старицей туман, приглушенный шепот волн, тучи уползали за хребты. День снова будет солнечным. Это плохо для беглых.
— Если Евдоким нас выдаст, карымцы бросятся следом. Будут искать на реке, потому как мы с лодкой. Нам же надо их обхитрить, лодку затопить в старице, самим бежать пешки. Бежать до Шилки, а там уж будем расходиться кто куда.
— Лады, быть по-твоему, — согласился Ермила.
— Жаль лодку, уж больно хороша, на ней можно бы в Беловодье сплыть.4
— Ты сначала убеги, а лодку, надо будет, завсегда украдешь, — бросил Сурин.
Беглые поспешно завалили лодку камнями, утопили у берега. Пошли через высокие травы на юг. Заныли простуженные ноги от холодной росы, но что роса в сравнении с холоднючей водой карьера! Вышли на сопку, здесь Сурин приказал всем сбросить арестантские халаты, надеть крестьянские сермяги, которые им дал Евдоким. Не столь приметно. Зарядили кремневку. Побежали тропой. Встречных пока не было. Хотя здесь часто проходят карымцы, разыскивая следы беглых.
Неплохо бы добежать до деревни, чтобы в ночь украсть лодку и уплыть на ней до Шилки. А уж по Шилке они уплывут куда надо. Река широкая, ночами плыть на ней не столь опасно, как по бурной Кари.
Андрей часто оглядывался назад, подозрения Ермилы передались ему. И вот увидел, как по тропе спешили трое. Их вел Евдоким. Прыгнул за куст, за ним остальные беглые.
Евдоким вел карымцев не таясь. Он знал, что беглые почти безоружны: кремневка не выстрелит, а о пистоли он не знал. Надеялся на свою безнаказанность. Он также разгадал маневр беглых: побегут по тропе, чтобы быстрее добраться до Шилки.
Ермила вздохнул, бросил:
— Кто живет здесь, у того не может быть чести.
— Чуяло и мое сердце, что Евдоким не чист, — сказал и Сурин, — но не думал, что он так подл. Дай-ка мне, Ермила, пистоль к этой ружаке, я их придержу. А вы уж дуйте во всю силу.
— А почему это вы будете их придерживать? Я хочу умереть за народ! — выпятил грудь студент.
— Успеешь, дура, успеешь умереть за народ, было бы хотенье. Для этого дела ты хлипок, стрелок дерьмовый. Андрей, жди меня на устье Кари, ежли выберусь жив.
— Понял. Буду ждать. Ну, с богом, — Андрей обнял и крепко расцеловал Сурина.
Сурин лежал за камнем. Он знал, что не отбиться ему от трех охотников. К тому же не вызывало доверия и ружье, которое продал Варе Евдоким. Неужели он такой дурак, чтобы продать хорошее ружье, а потом идти в погоню за беглыми? Пистолет, похоже, был хороший. Хотя и поржавел местами.
Охотники за беглыми миновали ложок, вышли на прилавок, прошли мочажинку и поползли в сопку. Евдоким шел впереди. Вот его голова показалась из-за скалы. Сурин прицелился из пистолета. Ружью он не верил. Вспыхнул порох на полке, тишину разорвал выстрел. Евдоким взмахнул руками, ткнулся носом в щебень.4 Сурин отбросил пистолет, схватил ружье, взвел наргонь, нажал на спуск. Осечка! Вскочил и побежал. Но пуля в спину оборвала его бег.
Охотники пошли к убитому, маленьким топориком отсекли голову, сунули ее в котомку. Постояли с минуту, вернулись к Евдокиму. Решили не идти в погоню за остальными. Может быть, у них еще есть оружие. Зачем рисковать?
Шуршала под ногами листва. Весеннее солнце жарило Лучами голынь даурских сопок, змеиной чешуей блестело на перекатах быстрой Кари. Вдали лаял гуран, пугал кого-то своим грозным криком, ярился на незримого врага. Бежала весна, спешило солнце.
Часть третья
БЕГЛЫЕ
