— Он говорит, что они прощают убийцу, он заплатил за смерть ихнего человека. Не надо убивать. Зачем делать две смерти.
— Ладно, у них свой суд, у нас свой, — отрезал Феодосий.
— Простите, люди! — упал на колени Фома — Сергей Аполлоныч, ты всех разумней! Вразуми Феодосия, всех вразуми, что спутался я, позарился на коня.
— Я что… Как народ, так и я. Допрежь убивать человека, надо было бы испросить у меня совета.5
— Ты, Фома Сергеевич, давно путаешь правую ногу с левой, но здесь такого не будет. Ефим, причасти, прими покаяние, будь его душеприказчиком. Был ить христианином. Не боись, Фома, соборуем честь по чести. Дажить крест над могилой поставим.
Фома стоял перед людьми будто оглушенный. Не держали ноги. Глаза полезли из орбит. Потерял разум. Рот пере косило в страхе, когда увидел, что ему роют могилу, прилаживают веревку на суку.
— Ефим Тарасович, время дорого, соборуй! — крикнул Феодосий.
— Чти скитское покаяние. Ну же, чти! Не могешь? Память отшибло? Тогда целуй крест, и делу конец. Я за тя прочту.
Ефим долго читал скитское покаяние, перечислял грехи, которые не подобает делать человеку, сунул крест для целования. Но Фома уже ничего не понимал, он завороженно смотрел на веревку, глуповато улыбался людям, мычал, будто у него отнялась речь. Ждал, что его простят, что это шутка, всего лишь шутка.
— Э, он уже трекнулся. Бог такого и без покаяния примет. Прилаживай петлю! Живо!
Воров дрожащими руками привязывал петлю к суку старого ильма. Судьи подошли к Фоме, взяли его под руки и повели к дереву. Чужаки враз ахнули, загалдели, гурьбой бросились к своим коням, вскочили на их спины и, пиная пятками о бока, умчались в долину. Фома уже не мог передвигать ногами. И дико закричал:
— Сын, помоги! Спаси! Мать, заступись! Девки, не дайте умереть!
Марфа кинула петлю на шею. Ларион взревел, бросился на Марфу, но его тут же сбили с ног, скрутили руки, удержали. Девки побежали на плот, за ними кинулась Василиса. Ларион смотрел на отца, рычал, хватал воздух ртом, как рыба, выброшенная на мель. Рванулся Фома, но Марфа поддала ему под зад, цыкнула:
— Цыц, не крутись! Для твоей жить пользы такое творим.
— Мама-а-а-а! — зайцем заверещал Фома.
— За разбой никому не будет пощады! — гремел Феодосий — Это для всех урок! Начинай!
Веревку натянули судьи: кто осудил, тому и вешать. Ноги Фомы медленно оторвались от земли, душераздирающий крик повис над Амуром. Оборвался. Наступила жуткая тишина. И вдруг в этой тишине громко, небывало громко, треснул сук, на котором вешали Фому, обломился и упал на приговоренного. Фома мешком рухнул на землю. Вскочил и в безумном страхе бросился бежать. Марфа дернула веревку, Фома опрокинулся на спину, перевернулся на живот и пополз. Он хрипел и полз, рвался из петли, греб землю руками, но не пытался снять петлю.
Андрей выхватил нож из ножен и бросился к Фоме. Все думали, что он хочет его зарезать, ахнули, подались назад. Андрей ловко перехватил петлю острым ножом, подхватил Фому на руки и поставил. Фома не мог стоять, осел, шумно потянул в себя воздух и начал заваливаться вбок. Потерял сознание.
— Хватит! Пусть живет. Дважды не вешают! — выдохнул Андрей, дрожащей рукой вставил нож в ножны, пот градом лил по его лицу. К Андрею подбежала Варя, обняла его и отвела от Фомы.
— Верна, хватит, помучали. Другим будет неповадно, — согласился с сыном Феодосий.
— Детей перепугали.
— А пусть смотрят, учатся жить. Окропите ему лицо, памороки потерял. На плот несите. Отойдет!
Затих визг баб и детей. Фому понесли на плот. И враз сумеречная тишина повисла над берегом. Все говорили шепотом, стыдились смотреть в глаза друг другу. Фому занесли в палатку. Вскоре оттуда раздался собачий скулеж:
— Люди, простите! Простите, люди-и-и!
— Бог простит, — успокаивал Фому Ефим.
— Не скули, Скажи спасибо, что сук попался гнилой. Вона, може, десять лет назад его надломила буря. Подвезло тебе. Но знай, второй сук будем выбирать покрепче. Гоноши едому, пора отчаливать, — говорил Феодосий.
— Бог его спас, бог, — шумел Ефим — Значит, наш суд был неправедным.
— Дурак твой бог! За какие такие дела его спасать? Человека торкнул. Совсем плох наш бог, ежли такое прощает. Судили праведно. Пусть радуется, что сук слабый попался.
— Замаливай грехи, Фома Сергеевич, денно и нощно!
— Замолю-у-у!
— Погряз в них, как дьявол в трясине!
— Отмолю-у-у!
Фома почти неделю валялся в палатке, болело сердце, в гблове звенело. Отошел. Начал выходить на солнышко. Враз стал небывало набожным, во всем слушался Ефима; был ласков с Андреем. На других же не смотрел. Потирал красную полоску на шее, что осталась от веревки. Жадно смотрел рыжеватыми глазами на мир земной, будто все это увидел впервые. Хотя пытался делать вид, что ничего такого не случилось, бодрился, был даже в меру весел. И однажды обошел все плоты, все костры и каждому Поясно поклонился в ноги.
— Прости, Христа ради, грешен.5
— Бог простит. Мы тожить не паиньки. Живи себе на здоровье.
— Другой раз будем вешать головой вниз, чтобыть бог не сразу мог усмотреть, кого вешаем, доброго человека аль убивца, — хохотал Иван — И душа тогда твоя не в небо порхнет, а улетит в землю. К дьяволу в преисподнюю. Спутает дороженьку в рай и уползет червем. А там, сказывают, дажить Макар своих телят не пасет.
2
Так уж человек устроен, что все плохое спешит забыть, хорошее на всю жизнь запомнит. И еще: чужая беда — не беда, своя беда, то беда. Скоро забыли пермяки неудавшуюся казнь Фомы Мякинина. Только разве что красный ошейник напоминал о ней, но его прятал Фома высоким воротником рубашки. И через неделю на плотах вновь воцарилось веселье и смех и песни под переливу Степкиной гармоники. Фома тоже смеялся, но этот смех был обманным, смех был наигранным. Фома не забыл кощунства над собой и, наверное, никогда не забудет. Такие люди, как Фома, плохое не забывают. Да это было не просто плохое. Это было страшное…
Тихо сидят на бревнах Андрей и Варя, тоже еще не могут отойти пока от страшного прошлого. Молчат. Смеяться еще не научились. Вырваться из когтей смерти, вновь оказаться среди своих, пока еще не может осмыслить ум. Но скоро должен осмыслить, душа — потеплеть. Любуются на далекие с голубыми отливами сопки, на ширь Амурской долины. Молчат. Хотя тихая радость уже крадется к ним, где-то рядом, скоро обнимет, и они засмеются, почувствуют себя людьми. Еще эта тягость — казнь Фомы.
Фома искоса смотрит на Андрея и Варю. В душе туча. Мысленно дал слово, что обязательно отомстит Силовым: Андрею ли, который спас его, Феодосию ли, который затеял эту казнь, кому-то отомстит. Если не сам, то своим сынам, внукам закажет. Не обидно ли? Угнали коней, убили сторожа — простили. А за какого-то инородца едва смерти не предали. Отомстит. Но пока Фома не помышлял о скорой мести, он ту задумку глубоко спрятал от людей, первым брался за клячу, тянул невод, первым бросался рубить дрова для костра, угонял коней на пастьбу — глушил работой обиду и зло. Даже пытался ласкать молчаливую Василису, не орал на девок, как на ленивых лошадей. Но и те круто изменились за дальнюю дорогу: работали наравне со всеми, косили травы, рыбачили, пасли и доили коров. Одно у них осталось, как было, — страсть к ворованной любви. Из-за этой любви был жестоко бит Митяй, Марфа подкараулила, досталось и девкам. Согрешил и Иван, за это его долго не подпускала к себе Харитинья, ушла даже жить в палатку Силовых. Каялся, каялся, постами очищал душу от скверны, простила. Но все эти мелочи не мешали плыть пермякам по реке, надрываться, когда плоты сядут на мель, жить весело и радостно.
Пожалуй, самым счастливым человеком среди этих людей был все же Митяй. Так вольно он еще не жил: мог сидеть целыми днями на краю плота, для потехи, а не для пропитания дергать из Амура жирнущих сазанов, амуров, тайменей. Увлекся — страсть. Поймает рыбину, долго хохочет, радуется, как ребенок.
— Попалась, котора кусалась! Ха-ха-ха! Теперь я тебя слопаю! Я над тобой голова. Я, Митяй, я над тобой власть и сила.
Марфа с тихой улыбкой смотрела на Митяя, ворочала кормилом, не тревожила. Пусть потешится. Хороший, но шкодливый ребенок. К тому же Митяй стал полнее, даже щеки порозовели. Вошел в силу. Марфа любит его еще Сильнее.
Однажды Митяй, как всегда, сидел на краю плота и, опустив ноги в воду, рыбачил. Вот он подсек тайменя, волосяная леска натянулась, как струна, вытащил. Затем сазана. Шумел и кричал. И вдруг у его ног взбурлила вода, сильно ударил огромный хвост по воде, обдал Митяя каскадом брызг, а когда брызги осели, там, где сидел Митяй, было пусто.
— Митяя рыба съела! — истошно закричала Марфа. И как была, в сарафане, лаптях, калугой ринулась в воду. Она за Митяя в огонь шла, пошла и в воду.
Марфа пловец хороший. Ныряла, плавала по желтой глади Амура, но Митяя не было видно.
— Митя-а-а-ай! — неслось над рекой, а в этом крике и боль и стон.
— Ну чего базлаешь, дура, вот он я, — вынырнул Митяй и саженками поплыл к плоту.
— Боже, жив, целехонек! — пыталась Марфа обнять Митяя прямо в воде, но Митяй оттолкнул ее и начал карабкаться на плот. Вылез, выплюнул воду и сипло заговорил:
— Значится, поймала меня рыба-кит за ногу и поволокла на дно. Я не испужался, а развернулся и кулаком по морде да по морде. Потом схватил за усищи и давай их дергать из стороны в сторону. Вот так я его, вот так, — показывал Митяй, как он дергал за усы кита — Я дюже боялся за очки, утони они, не нашел бы, где верх. А так ниче, дал я тому киту. Вот ус ба вырвать, хороша штуковина для лески.
— Ну слава богу, живехонек, потони ба ты, утопилась ба и я. Не жить мне без тебя. Помирать — так вместях,5
— А вот ежли тебя слопает рыба-кит, то я не буду топиться, хоша немного поживу за-ради потехи душевной… А ежли умру, то не хочу тебе попадаться и на том свете.
Митяй стал героем дня. Плавал на лодке от плота к плоту, рассказывал, как дрался с рыбой. Но каждый раз выходило по-другому. Наконец договорился, что его голова даже была в пасти кита…
— А какой он из себя?
— Ды с корову будет али чутка поболе…
Митяй врал безбожно. Рыбу не увидишь в амурской воде, мутная. Все решили, что Митяя мог схватить за ногу сом. Ловили они гигантов сомов. Могла и калуга.
Однажды попала им в сеть калуга, пудов на тридцать, всем табором ели несколько дней. Соглашались, что в такую пасть мог проскочить Митяй, а Марфа едва ли.
Плывут пермяцкие плоты. К веселью примешивается и настороженность, ее заронил Аниска, он говорил, мол, маньчжуры переправляются с того берега, ловят проходящих людей, живьем запекают в глине, как рыбу, а потом едят горяченьких. Хотя до сплава он говорил, что маньчжуры мирные люди, те, кто землей живет. Издали видели на том берегу одну деревню маньчжур, вторую, третью, никто из маньчжур и не пытался напасть, работали на своих огородах. Плывут себе люди, ну и пусть плывут. И совсем перестали страшиться, когда прошли место, где в старину стояла крепость под командой казака Хабарова. Чаще стали попадаться стойбища гольдов, а эти и вовсе мирные люди, сами боятся, чтобы кто их не обидел.
Повеселел и Аниска. Маленький, увертливый, непоседливый, он все умел: рыбу закоптить, заездок поставить, отмять рыбью кожу, штаны сшить, лодку выдолбить из цельного дерева. Наставлял мужиков:
