— Везьде, сколько я прошел, везьде, сильный завсегда катается на слабом. И вмешаться нельзя. Не коси глаза на старшинку, он не виноват, переправится сюда манжур и его же первого будет бить.4
— А надо бы задать ему трепку!
— Кончай торговать, честные купцы! — закричал Анисим.
— Может, и не найдем Беловодье, — говорит Феодосий — Сядут нам богатые на шею и будут три шкуры драть. Люд не волен.
— А где он волен? — спросил Анисим — У вас в Перми?
— Там чистая каторга супротив этого. Здесь малая каторга, там большая. Но ниче, мы не дадим грабить себя…
— Как знать. Может, придется и на поклон к кому идтить, — не унимался Анисим — Я ить хитрющий, где надо — поклонюсь, а вижу, сила на моей стороне, — дам по муслам, хошь мал, но сила есть.
Больше пермяки не приставали к деревням прибрежных людей. Проходили мимо, чтобы не накликать на себя беды.
— Зачем душу травить, смотреть на чужое горе и неволю?
Однажды Фома ушел на охоту. Все слышали выстрел в прибрежных кустах. Фома тут же и вернулся, ведя в поводу рыжего жеребца.
— Вот купил.
— Для ча? Плот затопишь.
— Подведем пару бревен… Шибко уж ладный жеребец-то!
— Где стрелял-то?
— Да дрофу хотел добыть, но промазал. Стрелок-то из меня аховый.
— Зря порох не жги. Достанем ли там, один бог ведает, — посуровел Феодосий, почуяв неладное.
Пришла ночь. Спят пермяки на плотах, в палатках. Парни пасут коней и коров на сочных пыреях. Не спится Фоме, тесно и душно в палатке. Поторопить бы ночь и уплыть от этого места! Но ночь не спешит, тихо ползет над землей. Выговориться бы с кем, выплюнуть кислую слюну изо рта, — может, легче станет.
Плохо спал в ту ночь Ларион. Ему почему-то снился убитый им в Рассошихе сторож. Но то убийство оправдано. Там он убил человека ради человека. А вот отец, похоже, ошалел: застрелил инородца ради коня. Наверное, догадались и другие.
Вышел Ларион из палатки, следом отец.
— Че не спишь, сынок?
— Думаю, не сходить ли мне к Лушке Воровой? Ест глазищами девчонка. Софка мне поднадоела.
— Грешно. Два года — и все не венчаны. Отъелся, вот и бесишься.
— Я, может, и бешусь, а вот ты для ча человека убил?4
Фома подался назад, будто его ударили.
— Мне Софка без надобности, — продолжал Ларион — Она как яловая корова. А я мужик справный, мне дети нужны. А ты хошь бы кровь на штанах замыл, с коня бы стер. Ить все видели ту кровь.
Лушка Ворова змеей-искусительницей вьется около Лариона. Против Софки она мышонок, но мышонок настырный. Видят бабы эту канитель, сердито поджимают губы.
Лушка уже созрела, падать бы надо яблоку, да некуда.
Вот и в эту ночь. Лушка потянулась по-кошачьи и сказала:
— Девки, пошли ночевать на берег!
— Верно, у костра на травке и спится сытнее, — согласились подружки.
Иван Воров заворчал:
— Ты, не дури, девка, вожжами отхожу.
— На что жить? Завез в глухомань, парней нету. За кого выходить мне замуж?
— За нашего мерина, — сощурился Воров.
— Только и осталось.
В Перми за такое непочтение к родителю не миновать бы Лушке вожжей, но здесь Ивану пришлось смолчать.
А на другом плоту перед Ларионрм стоит отец и слова не может сказать.
— Да не убивал я, — глухо бормочет он, отводя глаза.
— Убивал, тятя. Завтрева жди беды. Прознают наши про убийство и прикончат.
Фома потоптался и поспешил перевести разговор на другое:
— А ты к Лушке лыжи навострил?
— Ага.
— Не ходи, зря. Лушка сама не знает, чего хочет.
— Не шел бы, да любовь гонит. Сама Лушка зовет. Каждой бабе хочется приложить малое дитя к своему соску… Здесь о жизни дело идет, о продлении рода. А ты людей бьешь! Я еще с той поры не могу очнуться, так и вижу мертвого сторожа. Разнес ему черепушку…
— Первый раз всегда страшно.
— Не верю! И во второй раз страшно! Феодосий сидел под крутым яром и слушал этот разговор. В ушах звон, в душе метанье. Прошептал:
— Ну, вот ты и открылся, Фома Сергеевич — Вышел из-под яра, прыгнул на плот, схватил Фому за грудки, зашипел: — Ну, вот ты и открылся. Утром будем судить!
— Кого, меня? За что? Ведь это я спас всех от голодной смерти!
— Там ты спасал наше дело, здесь ты его губишь. А ежли за убитого поднимут против нас оружье, то как?..5
И только чуть посерело небо, как со стороны долины послышались голоса, гул, топот копыт. Пермяки высыпали на берег. Увидели, что на них шел большой отряд. Впереди на вороном коне скакал тот самый старшина. У всех в руках копья, луки и стрелы. Местные, видно, шли войной на пермяков. Пермяки схватились было за ружья, но Феодосий придержал нетерпеливых:
— Все порешим миром. Фома убил их человека, будем судить сообща.
Местные остановились на расстоянии полета стрелы. Вперед выехал главный. Феодосий с поклоном встретил его. Тот долго говорил что-то по-своему, Аниска перевел коротко: они пришли требовать выкуп за убитого — пять топоров, ружье, десять рублей серебром. Больше, чем пермяки заплатили за всех коней. Не то — война.
— Добро, — согласился Феодосий, — все это мы вам выплатим. Но сначала покажите убитого.
Убитого привезли и положили у ног вожака.
— Ну, Фома, доставай деньгу, неси свое ружье и топоры. Все на кон!
Фома рванулся было, но под суровым взглядом старика сник. Ему развязали руки, он ушел на плот и скоро принес все, что требовали.
— А теперь свершим суд над убивцем. Вы останьтесь, посмотрите, как мы будем судить варнака.
И начался первый суд на новой земле, мужицкий суд, а оттого самый строгий. Выбрали судей, ими стали Феодосий Силов, Сергей Пятышин, Марфа Плетенева, Ефим Жданов. Обвинял — народ. Свидетелем тоже был народ.
Феодосий сказал:
— Мы пришли сюда с миром, а не с войной. Мы пришли сюда за счастьем и волей. Пусть нам будет здесь каждый за друга, за приятеля, а не за врага. Фома убил человека ради коня. Если каждый из нас будет добывать коней так, что получится? Мы перессоримся со всеми людьми, здешними и пришлыми, станем разбойниками. Их тысячи, а нас десятки, они сомнут нас.
Местные слушали речь бородача, удивлялись: чего это он ругает человека, который выплатил все, что они требовали?
— Хвакт налицо. Убит человек. Хорошо, они не стали затевать с нами войну, предложили выкуп за смерть, но другие, могет быть, пойдут войной. Потому надо судить жестоко, судить праведно. За смерть — смерть! Прошу внять разуму и повешать Фому. Да, повешать, потому как Фома человек испорченный и будет впредь убивать людей. Его кровя зовут. Он не сможет жить без убийства. Повешать!
Ахнули пермяки, зашумели чужие, кажется, поняли, что хотят делать эти бородачи.5
— Это как же повешать? — скосоротился Пятышин — Ить свой мужик-то.
— Вот и надо вешать своего, чтобы чужие боялись. Ответствуй, Фома, убивал ли этого человека? — гремел Феодосий.
— Бес попутал, братцы, ослобоните!
— Дело ясное, чуть что — на бога аль на беса кивают люди. Будя, здесь нетути попов, а есть ли боги, беси, того мы не ведаем. Андрей, скажи-ка, есть ли бог и беси? Когда-то ты стоял за них горой.
— Может, есть бог, но нет в его сердце добра. Правильно сказал ты, тятя, вешать надо. Фома заведет нас в пропасть. Власть здесь наша, мужицкая, судить должны еще строже. Вешать.
— Ты, Марфа?
— Вешать!
— Ты, Ефим?
— Вешать. Но пусть он покается перед богом, примет покаяние.
— А перед людьми?
— Ну и перед людьми тожить.
— Братцы, рази то вина, ить я убил нехристя! А? Простите! Не будет больше такого, — завопил Фома, когда понял, что суд не шутейный — Ить я спас вас в Сибири.
— Теперича хочешь нас всех убить. Вона их сколько. Сомнут, и не пикнем… Митяй, что ты скажешь в защиту, ну?
— Хэ, защищать, кого защищать-то? Вешать, и баста.
— Вешать так вешать. А что скажет народ?
— Вешать! — выдохнули пермяки.
— Ну, тогда нечего и совещаться. Объявляю приговор. Суд постановил: Мякинина Фому, сына Сергеева, предать смерти через повешение. Приговор вынес народ, потому и обжалованию не подлежит. Мы сами себе цари. Приговор приводится в исполнение в тот час же.
Аниска сказал, что пришлые люди будут убивать своего человека. Вперед вышел вожак и быстро-быстро заговорил. Он то показывал рукой на Фому, то на пермяков, то на своих людей. Аниска пояснил:
