— Учитесь, пока жив Аниска.
— Учимся. Пошто же не поучиться у хорошего человека? — степенно отвечали пермяки.
А дни идут. Вот уже июль на исходе. Травы вымахали в рост человека, пора бы причаливать к берегу, сена ставить. Рыбы накопить, насолить, домишки срубить. Зимы здесь долгущие, ветреные, как говорил Аниска, в палатке окостыжишься. Да и надоели те палатки.
Но большак вел и вел ватагу: а вдруг, мол, за тем поворотом Беловодье откроется.
А потом дальше стало хуже. Аниска не знал здесь Амура, поэтому плоты все чаще и чаще садились на мели. Стягивали, снова шли.
А порой закипало на плотах неудержимое веселье. Феодосий, как всегда, начинал первым. Кричал:5
— Степка, бросай руля, доставай свою гармозу, плясать буду! Жарь нашу 'Барыню'! Жарь ее, суку старую!
— Грех! Грех! Не блазните дьявола, только сошли с мели, можем снова по его наущению сесть.
— Жарь, Степка! Ноги зудят, беси туда забрались, Жарь, Степка!
Степка разматывал тряпки на своей гармошке, растягивал мехи — и над Амуром гремела залихватская 'Барыня', задорная и заковыристая. Враз веселела река, будто берега и те улыбались.
— В аду, в аду вам плясать на горячей сковородке, а тебе, Феодосий, первому, — орал Ефим — Беси вас будут шпарить в смоле!
— Хрен с ними! Еще посмотрим, кто кого будет жарить. Сюда, поди, еще ни один черт не забирался… Жарь, Степка. А ты отогрелся, другое заговорил о боге. А там тожить его поругивал. Жарь, Степка! 'И-эх, барыня с перебором, ночевала под забором…'
С плотов дружно подхватывали:
Барыня ты моя, сударыня ты моя…
— Выходи, Меланья! Грех беру на себя. Ить вижу, что ноги в пляс просятся… Жарь, Степка!
Плоты подбивались друг к другу и огромным хороводом кружились посреди Амура.
— Ходи за мной, Мелашка! Напляшемся вдосталь здесь, а на том свете такой красотищи не будет. Гля, просторищи, ажно дух захватывает, теплище. Жарь, Степка! Ходи, Мелашка!
— Одумайся, старый, сыны вона хохочут!
— От радости они хохочут. Поди, Андрей в кандалах не много хохотал? Вона куда шаганули! Как вспомнишь, сколько наши ноженьки прошли за два года, душа млеет.
Вспыхивала Меланья, птицей порхала в круг, враз делалась на десяток лет моложе, в молодости-то поплясала, и шла за своим неугомонным Феодосием. Бог высоко, поп далеко! Судить некому. А что Ефим ворчит, то не страшно.
Барыня околела, много сахару поела…
Через несколько минут плоты ходуном ходили, плясали пермяки, не жалели лаптей.
Эй, бей сильней, Не жалей лаптей. Если эти пропадут, Парни новые сплетут. Барыня ты моя, Сударыня ты моя…
5
Просыпалась древняя тишина на застоялой земле. Тишь и безлюдье, лишь иногда остановится гольд в берестяной шляпе, опираясь на копье, глянет подозрительно на пришельцев и тут же скроется в травах, будто его и не было. И снова ни души.
— Жарь, Степка! Пусть Ефим отмаливает наши грехи. Это его планида. Жарь, Степка! Но придет еще час, когда Ефим может и бога проклясть. Все в нашей жисти могет быть. Жарь, Степка!..
На плот Силовых прыгнул Роман Жданов, за ним сиганула Стешка, его жёнка, бросили ворчуна отца — и пошли молотить мокрые плахи лаптями. Ефим орет им вслед:
— Запорю сукина сына! Запорю!
— Теперича уже не запорешь, сам себе голова. Будя! Немало порол, когда я поперек лавки лежал, все бога в меня вдалбливал, — хохотал Роман, шел вприсядку, ловко, легко — Жарь, Степка!
И Степка, черт, наигрывая, тоже шел боком, боком, вприпляс, молотил лаптями…
Опускались над Амуром зачарованные вечера. Сочные, переспелые краски вспыхивали на закате. И каждый закат был по-своему причудлив и неповторим. Ароматы трав и цветов, что настоялись на росах и ветрах, плыли к табору пермяцкому, мешались со сладким дымом костров. А следом шли молчаливые туманы, опускались на волны, шептали свои были, сулили невиданную радость. Засыпала земля. Засыпал кочевой табор. Лишь Амур катил и катил свои волны к морю, туда, куда спешили пермяки. Дышал шумно, дышал могуче… Клонились травы от рос, зябко вздрагивали. Подмигивали кому-то звезды, слали свой сочный свет. Хрустели на зубах коней сочные травы, звякали, и тоже сочно, ботала на коровах.
Каждая ночь на новом месте, каждую ночь новые кострища. Чудно все же познавать землю, еще радостней жить на ней. Чудно сидеть у костра, под звездами, луной ли и слушать сказы деда Феодосия. Сегодня его очередь с внуками пасти коров и коней в ночном. Внуки у ног деда, подперли ручонками подбородки и слушают старую сказку. На свой лад переиначивает ее дед:
— В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, на берегу Камы-реки, жил да был мужичок-пермячок. Жил бедно-пребедно. Ни денег у него, ни хлеба, ни радости, ни счастья, ни воли мужицкой. Хуже жисти не придумаешь. С воды на траву перебивался. Хромал, горбился. И розги на его, и солдатчина, и подать, и барщина, и вошь, конешно, и всякие болести. И сердце охляло, и в душе темень. С голоду помирать начал. Пошел к Каме-реке и спрашивает: 'Кама, Кама, ответствуй мне, как жить, как дальше по земле ходить? Ить ты течешь тыщу лет и еще три года, всё должна знать по старости своей. А?'
Вздохнула Кама-река и тихим шепотом ответила: 'То так, много лет я бегу в этих берегах, по этим землям. Всякое видела на своем веку. Но вот такого никогда не видела, чтобы мужик сеял хлеб, но сам не ел его, чтобы баба доила корову, а молоко не пила, чтобы мужик петуху голову сек, а мясного в рот не брал. Такое бывает только в самых плохих сказках. Это то же самое, что мне зваться рекой, а без рыбы. Тогда я не река, а ты не мужик. Могу дать совет: уходи отселева. Без царя ты проживешь, а вот царь без тебя — нет. Уйдешь, он тогда и даст тебе цену, когда сам наголодуется, позовет. Друзьями станете. Уходи на реку Амури. А у меня возьми капельку воды, вылей ее в Амури, хочу породниться с ним, чтобы он полюбил тебя, стал бы тебе советчиком и другом, помощником и братом. Амури даст тебе землю, рыбу, мясо. Хлеб будешь сеять только для себя, излишки друзьям, рыбу ловить тоже только для себя, пить молоко тоже сам'.
'А волю даст ли мне Амур? Волю!'
'Волю тебе никто не даст. Сам добывай. На земле нет воли, ее надо добыть. Прощай! Да Каму-реку не забывай. В сердце ее своем держи, бо она тебя родила. Тосковать будешь, не тоскуй, знай, что моя капля живет в той реке, — значит, и я там живу. Не кручинься, что нескладной вышла, жисть на моих берегах, там будет складнее. Прощай!'
— Деда, а деда, а каплю мы принесли Амуру? — звенел в ночи детский голосок.
— Принесли, та капля здесь с нами, с Амуром. Ночь брела по росистым травам. Тащила за собой звезды, как конь тяжкий воз, баюкалась. Вздыхал Амур.
— Поспите, потом я вас разбужу, сам чуток вздремну.
— А как же тот мужик?
— Живет ладно. Амур принял его и полюбил. Все есть У того мужика, и даже воля, но нет у него прошлого. Он его оставил на Каме-реке. У вас же, дети, будет здесь свое прошлое, свое настоящее. Спите!..
Мужики все сильнее и сильнее волновались. Начали раздаваться голоса, что пора, мол, останавливаться. Кто знает, где то море? Аниска там не бывал. Понимал Феодосий, что пора вставать: травы начали жухнуть, ночи, похолодали. Недалеко и до осени.
И вот в Амур впала тысячная речка. На его левый берег наполз угрюмый отрог Сихотэ-Алиня. Феодосий шел на карбасе впереди плотов. Окинул взглядом сопки, долину, далекие озера, начал подбивать к устью речки. Первым ступил на берег, осмотрелся, а когда подошли плоты, дал команду причаливать к берегу. Плоты прибились. На крутой яр высыпали пермяки и пермячата. Всем было ясно, что большак решил здесь вставать на долгий постой.
А речушка шумела, плескалась, бурлила, всхлипывала, будто живая. Глянули в ту речку пермяки и обомлели: в речку шла кета. Такого еще не видели пермяки, чтобы рыба не вмещалась в речке, выползала на берег, билась, рвалась в воду.
Только Аниска чуть скривил губы, сплюнул, сказал:
— Еще не такое бывает. Это идет летняя кета, вот пойдет осенняя, тогда держись. Та здоровущая, жирнющая! Знай лови, не ленись. Но и энту, пари, надыть брать. Кета — сподручная рыба, можно вялить, коптить, солить, просто сушить. Едома добрая.
Косяк не шел, а вливался в речку. Вода выходила из берегов.
— Че она, дурна: на берег-то прет? — дивились мужики и ловили рыбу руками, тут же пластали на уху, из самок брали икру.
Аниска за несколько минут засолил ведерко икры и угостил пермяков.
— Экий ты умелец, Аниска, откель тебя нам бог подсунул. Пра, тут не обошлось без бога, — говорили мужики — Раз, раз — и икорка на подносе, как барам.
— Ниче, и вы научитесь, — довольный похвалой, улыбался Аниска — Я ить отродясь в тайге. Деды тожить были охотниками, мальцам свою науку передавали.
— Пошто вас зовут гуранами-то? — спросили мужики.
— А пото, что мы ходим на охоту в гураньих дошках, На голову тожить приделываем гуранью голову. Так ближе дикая коза подпускает. Не без того, чтобыть какой-нибудь раззява заместо гурана охотника торскнул. И такое бывает.
— Пошто ты похож на бурята-то?
— Бабка, аль кто-то дальше, была буряткой. Да и почти все забайкальцы похожи на бурятов, хоть и русскими считаются. Мужиков ведь гнали сюда, а баб откель взять. Вот и все перемешалось. А че, узкими-то глазами дальше увидишь, да и пыль не так лезет в глаза, — похохатывал Аниска, а сам острым ножом ловко пластал кету.
— Ну как, мужики, здесь встаем аль дальше двинем?
— От добра — добра не ищут. Оглядимся и будем строиться. Хватит нам бежать и бежать, — сказал Пятышин.
— Согласен, — кивнул Феодосий косматой головой.
— Окрестить бы надо речонку-то. Помолиться, — предложил Ефим Жданов.
— Можно, окрестим ее Силовкой, — подмигнул вожаку Иван Воров.
— Дело, пусть люд помнит, кто нас притащил сюды.6
— Согласны.
— А места здесь угойные: рядом тайга, речка рыбная, покосы, найдется и пахотная земля.
— Амур — река не шутейная, разольется порой от сопок до сопок. Потому место надо выбирать на юру, — предупредил Аниска.
Походили, присмотрелись к местам, вышли на холмик.
— А здеся че, не крутяк? Гля, сюда вода не заходила, дерева не повалены, наносов нет, все чисто, как в глухой тайге. А потом — вокруг озера, сзади нас прикроют. Враг не подберется.
Долго стояли на берегу пермяки. Вдали виднелись крутолобые сопки, которые уходили до самого неба. Под боком лес, да и плоты можно пустить в дело.
Тут же разбили палатки. За день-другой обошли острова, озера, чтобы знать, где косить, где пахать. Два озера назвали Силовскими, одно малое, другое большое. Деревню решили
