поэтому и знал больше, чем остальные мужики — Потом мы приучим наших баб плясать кадрилью, то, считай, господами будем. Этак берешь за пальчик и по кругу. Одно плохо, что у наших баб фигурности нет.
— Нашим бабам не до фигурности, — гудел Феодосий — Они и без фигурности хороши. Вона, растрескали задницы, стали шире, чем у Митяевой кобылицы. Не обнять в один присест. Мягкости пуда по два у каждой, ежли не больше. До костей не дощупаешь. Тут уж не до лаверансов и фигурности, Сергей Аполлоныч.
— То так, с такой едомы много не напляшешь. Но раз баба при жире — знать, при силе. Так я говорю, Митяй? — вставлял свое Аниска.
— Твоя-то Фроська уже Марфу догоняет. Ты ить супротив нее не боле как бздык.
— Господи, жердина стоеросовая, тебе бы уж молчать, жрет за семерых, а все равно одни мощи.
— Эх, мужики, мужики, ничегошеньки-то вы в бабах не разбираетесь, — вздыхал Пятышин — Стар я уже такое говорить, но для молоди скажу. Ить как мы живем: напахался, пал на койку и храпа. А то не дело. Бабу надо обласкать, може и поцеловать дажить, а уж потом дела творить. А мы, че говорить, потому и лезут дети на свет, как мошка. Обходительность нужна.
— Ха-ха-ха! — ржали мужики, задрав бороды — Какая уж там обходительность? Ну, Серега, ну, потешил. Пошто же ты не приучил свою Парасковью к обходительности? Она ить у тебя злей зубинских собак. Знай на каждого лает, тебя тоже в покое не оставляет.
— Э, приучишь. Зря я не женился на Вассе. Фома как уж ни мурыжил ее, все такой же осталась: веселой, доброй, обходительной даже.
— Мастак заливать, мужик и обходительность. Ха-ха-ха! Барин-то день дрыхнет, а ночью обходительностью занят. Нам день дан для работы, а ночь для сна. Бог такое порешил.
— Но что ни говорите, а ежли бы наши дети обучились обходительности, то добрее они бы стали.
— Барин добр, ночь с бабами на балах, утром порет мужиков, днем храпит.
— Может, и так, но хитрая баба перед тобой змеей вывернется, лисой пройдет, а свое возьмет. Нашим бабам надо помнить, что ежли и вышла замуж, то нельзя при муже нагой быть, ежли светло, ночью храпеть, волосы чесать. Больше таинств, то дольше и любовь. Надо ко всему держать душу в доброте, а тело в чистоте. Для этого ум надобен, учеба ко всему.
— Умно ты говоришь, Сергей Аполлоныч, не много ли валишь на наших баб? В поле они с нами, на рыбалке с нами, на их руках дети, хозяйство. За собой и посмотреть некогда. Насмотрелся на горничных, теперича нам заливаешь.
— Баба должна держать мужика в чистоте и узде, ко всему, — не сдавался Пятышин — Будь Софка мудрей, то не бросил бы ее Ларька.
— Софка умна, не лиши ее бог детей, то Ларька не бросил бы. А теперь без Прокопа вовсе задурила баба, — подал голос Митяй.
— Это как же задурила?
— Э, че говорить, гонит всех от себя. Подите, грит, вы все к дьяволу. Обрыдли… Андрюшку любит.
— Устрашилась грехов, вот и гонит, — проворчал Ефим.
— Ты снова за бога? — усмехнулся Феодосий.
— Без бога — ни до порога. Другое я приметил, Феодосий, что Андрей стал квелым, — уж не Софка ли тому виной?
Аниска стрельнул глазами в Ефима, но промолчал. Он-то знал, отчего Андрей погрустнел. Ревность и зависть — не лучшие друзья.
— Ладно, мужики, наговорил я вам много… Я ить к тому вел, чтобыть нонешней зимой начать учить детей грамотности. Пусть их учат Ефим и Андрей. Кошт положим, все как надо быть? Согласны?
— Для ча? Здесь мы и без грамоты проживем. Деньгу научим считать, и хватит.
— Нет, Митяй, деньгу считать — это мало. Надо еще знать письмена. А через то и ума прибавится у наших детей. Душа станет добрее.
— Э, пустое, — потянулся Фома, — мне бы тягла побольше, жил бы себе, а придет люд, то работников бы нанимал. Я ни разу псалтырь не прочел, а жил в Перми не хуже другого барина.
— Дело-то верное, Серега, но ить Андрею с Ефимом тоже надо кормить своих. А кто им такой кошт даст, чтобыть прокормились? — раздумывал Феодосий — Пока не получится.
Спорили мужики. Жили не без мечты. Не без смешинки. Главная их мечта — это поставить здесь вольницу пермяцкую. Об этом они написали письмо в Осиновку, чтобы его прочитали в деревнях, чтобы ехали свои мужики, такие же злые до работы. Писали: мол, земель здесь много, на всех хватит, воли не занимать. Увез Бошняк письмо, обещал послать. Дойдет ли? Но и страшились: не было еще такого, чтобы мужик жил ради своего удовольствия. Если баба живет для мужика, богом то дано, то мужик должен жить для господина. Мужик — человек, но человек для услуг барских. Есть мужик, найдется для него и поклажа. Мужика и клоп сосет чаще, чем барина. Мужик и блохе нужен, без него и она не жилец.
14
Пришло бабье лето в край тигровый. Такой теплыни, такой погожести еще не видели мужики нигде. Тихо и бархатисто. Горит солнце, горят кострища кленов на сопках, золотом и самоцветами отливает тайга. Ни хмурости в небе, ни залетного дождичка.
Жатва. Трудное и доброе время. Пусть исколоты руки соломой, ноги стерней, натружена спина, но в душе песня. Хорошая песня.
Вышли на жатву и матросы. Теперь их трое, хотя нет, Софка заменила на посту Прокопа. Спит он один-одинешенек на высоком взлобке, что навис над морем, слушает шепот волн, может быть, подсматривает за Софкой. Но Софка чиста перед людьми и богом. Стоит Софка на посту: в руках ружье, подзорная труба за поясом. Матрос, чисто матрос.
Навела Софка подзорную трубу на жнецов. Вон Ларька жнет рядом с Галькой. Сочные Софкины губы сжимаются, глаза большие, оленьи глаза, прищуриваются. Ими Софка будто целится в спину Лариону. Нет, не любит она его. Давно не любит. До боли в сердце жаль Прокопа. Не успела разгореться любовь, как сгинул служивый. Знать, судьба… Ларька подошел к Гальке, положил руку на плечо, что-то говорит. Наверное, уговаривает Гальку идти домой. Прибаливает Галька.
Растут на жнивье суслоны. По стерне бродят дикие голуби, собирают опавшие зерна. В небе кружат коршуны. Все мирно, все тихо…
Жнецы сели обедать. Видела Софка мелькание ложек, будто слышала, как хрустели на зубах поджаренные корки хлеба. Усмехнулась…
Мелькание ложек прекратилось. Все разом посмотрели в сторону леса. Застыли с открытыми ртами. На высоком пне, у кромки пашни, стояло привидение. То звери, то привидения, что за земля? Волосы распущены так, что закрывали живот, бедра. Голым-голешенько, но черным-черно. В зубах трубка, которая густо дымила. Привидение взмахнуло руками, будто собиралось взлететь, завопило страшным голосом, завыло, зарычало.
Завизжали бабы, заплакали дети. Вскочили мужики, похватали детей на руки и дружно бросились в деревню. Бежали и матросы. Вслед дьявольский хохот, вопль.
Не побежал Ефим Жданов. Он пошел на привидение, в левой руке серп, а в правой крест, кричал:
— Изыди, нечистая сила! Господи Исусе Христе, сыне божий, помилуй нас, отведи напасть. Свят! Свят! Свят!
Привидение не отступило, пошло на Ефима. Он попятился, побежал. Запнулся, упал.
Андрей спустил с цепи Жучку. Та с лаем бросилась на пашню. Привидение спрыгнуло с пня, пошло в чащу. Жучка обнюхала ему ноги, спокойно затрусила рядом.
— Пра, ведьма! Ишь, дажить собака ее не берет, — заикался Митяй.
— А может, лесовик? А? — дрожащим голосом говорил Феодосий — Вот, ястри ее, детей напужала!
— Это Софка с жиру бесится, — уверенно сказал Андрей.
— Вот сволото, ить детей можно под родимчик подвести. Айда на пост, отучим дьяволицу баловаться.
— Стыдно, поди, и на пост-то идти. Бабы голой напужались! — усмехнулся Лаврентий.
— Это, пари, она, у нас тожить одна вдовица людей таким манером пужала, пока ей охотник ногу не прострелил. Айда, дадим взбучку, — шумел Аниска: обидно, первый струсил, первый и бежал.
— Оставьте, герои. Медведей не боимся, а тут… Я схожу один и поговорю с ней, — махнул рукой Андрей, покривился, как от зубной боли. Варя пристально посмотрела на него, но он отвернулся.
Стыдно было мужикам смотреть в глаза бабам. Мужикам, которые шли с дрекольем на тигров, колотили дубинами кабанов, добывали рогатиной медведей. А тут испугались вымазанной сажей Софки.
Когда Андрей подошел к посту, из бани вышла Софка. Чистая, свежая. Спокойно сказала:
— Проходи, гостем будешь… Ну, что скажешь?
— Зачем дуришь? Для ча людей пугаешь?
— Скушно, вот и дурю. Одна как перст. Что мать, что отец? Отрезана от них, как ломоть от хлеба, не приставишь. Судьба, видно, такая удалась. Ты вот бежал от меня, там, в Перми, все спутал… Назло тебе с Ларькой повелась. Он не тем оказался. Не будь того зла, могла бы без заполоха выбрать парня и жить, как все. Потом Прокоп, тожить без любви пошла к нему. Еще остался Дионисий, зовет к себе, а к этому совсем душа не лежит. Противен даже. Любишь ты Варьку. Это каждому видно.
— А то как же!
— А вот она тебя — нет. Не любит она тебя, Андрей. Жалеет, то да. А жалость — не любовь. Ты любишь, а она просто жалеет. Может быть, это и есть любовь, жалость-то. Прокоп меня любил, а я его жалела…
— Хватит рассусоливать, ты мне ответствуй, ты пошто сказала, что Варька изменила мне?
— А так и было. Спроси Ефима, он тебе то же скажет.
— Ефим не выдаст тайну исповеди.
— Тогда спроси Варю. Она не должна соврать. Уходи, еще подумают люди, что привечаю тебя. Уходи, видеть тебя не могу, измотал ты мою душу! Уходи! Не то — стрелю! Я ить на посту, а ружье заряжено.
Варя душой почуяла неладное. Сжалась. Андрей был бледен. Капельки пота бусинками застыли на лбу. Враз осунулась. Опустилась на стерню.
— Ну, что?
— Нет, то была не Софка. Она стоит на посту и землю нашу стережет. То была нечистая сила, — зачем-то соврал Андрей.
Люди настороженно посмотрели на тайгу.
Ночь. Дозванивают последние комары за стенами дома. Не спит Андрей. Жесткой стала постель. Ворочается с боку на бок. Душно. Ох, как душно! Не удержался, спросил. Варя тоже не спала.
— Признайся, как на духу, ты жила с Евдокимом? Не через блуд ли ты нас вызволила с каторги?
— За деньги, Андрей, за деньги вызволила! — простонала Варя.
— Брал меня сумнив, что не все у вас чисто с Евдокимом. Гнал ту задумку прочь. Отпустил нас, потом пошел в погоню, пошто?
— Его спроси.
