— Был блуд аль нет?
— Жалела я тебя, Андрей, шибко жалела. Сроднилась с тобой в Сибири, в тайге. Страшно было видеть тебя в кандалах, смерти людские. Ради твоей жизни пошла на такое. Не могла оставить тебя умирать в гнилой воде. Не могла! Все дети твои, все твое!
— Скажи еще об одном и честно — любишь ты меня? Без утайки скажи!
— Нет. Просто жалею, как все бабы. Раньше вроде любила. Теперича и ответить не могу.
— Но ить мы живем душа в душу?
— Живем, потому как ты покладист, не обижаешь, чего же не жить. А потом ить ты знаешь, что я выросла в тепле да неге. А что ты мне дал? Вечно в работе, вечно в заботе о тебе, детях, себя забыла. Терпели холод, голод. Какая может быть любовь? А ты-то любишь?
Андрей только вздохнул в ответ. Да, он любит. Даже дыхание ее любит. Все любит…
— Разве шла я за этим? Я шла за мечтой, которую ты мне дал. Но где она? Нет ее и не будет! Мечты нет, так чего же нудиться? Я работаю, как все, делаю все, что ты прикажешь, что совесть подскажет, и ни разу, как ты помнишь, тебя не попрекнула. Вот и все.
Варя, Варя, страшные слова ты сказала! Правду сказала? А поймет ли твою правду Андрей? И нужна ли такая правда Андрею? Ты растоптала Андрею счастье, украла любовь. И скоро ты поймешь, что не всегда можно говорить правду, даже самому близкому человеку. Правда обернется против тебя же, Варя!
— Вот и, все! — тихо выдохнул Андрей, сжался в комок, да так и пролежал до утра без сна.
Нет, он не бросился с кулаками на Варю, не стал накручивать косу на руку. Застыл, занемел. Никак не мог постичь умом сказанное Варей, Софкой, что Варя его не любит, а просто жалеет, как всякая баба. За измену простил, кажется, простил, ради его жизни Варя пошла на такое. В голове путаница, в душе стон…
Утром Андрей, как. всегда, принес дров, растопил печь, начал помогать Варе по хозяйству. Будто и не было того страшного разговора. Хотя оба избегали смотреть в глаза друг другу. Только и всего…
Однако Андрей метался, места не находил. Жизнь втягивала в болотную жижу, откуда нет выхода.
Андрей сходил на пост, уговорил Софку, чтобы не смела никому говорить про исповедь.
— А мне что, я и без того молчу. Молчит и Аниска, Вы двое слышали.
— Сволочь ты, Софка, вот кто ты!
— Может, и сволочь… Злая я. Столько зла накопилось, что унять себя не могу! Не хочу я Варю хулить. Святая она. Таких хулить неможно. Знай одно, что, акромя тебя, я никого не любила и не люблю. Все то было от беса, а с тобой от бога. Но ты не внял моим крикам, моим слезам. Теперь побудь в моей шкуре. Познаешь! — отвернулась Софка. Ладная, сбитая, по- крестьянски широкая в кости. Варя — тополенок против нее. Но тот тополенок не слабее Софки. Выжила, не сломилась, ни разу не пожаловалась людям на свою горькую судьбу. Жить и не любить — что может быть страшнее на свете?
— Целуй ей ноги, за доброту целуй. От богатства за твоей красой да белыми кудрями бежала. Дура! Но дура святая. Уходи, чего мнешься?
— Ухожу! Прости!..
— Прощаю. Все вы, мужики, сволочи! Не хочу хулить покойного Прокопа, но и он был хорош. Прижился чуток и начал ревновать к Ларьке. К прошлому, к отломанному куску ревновать. Ты тоже в своей ревности задохнешься. Видит бог — задохнешься! Уходи. Никого мне больше не надо, буду жить одна. Стрелять умею. Добывать зверя научилась. Проживу.
— Все проживем. Прощай!
Этот разлад в семье Андрея Силова не коснулся деревни Новинки. Да и никто не знал про него. Сжали хлеба, обмолотили, просушили зерно, честно поделили. Теперь решили построить мельницу, чтобы не молоть зерно мутовкой. Сергей Пятышин сковал жернова. Пустили мельницу. Своя мука. Стосковались мужики и бабы по своей муке.
Сжали гречиху. Начали копать картошку. И побортничать надо бы. Иван Воров нашел дупла диких пчел. Выкурил, вырезал мед. Работы полон рот, не засидишься…
15
Годы выкатывались из моря, шагали через сопки, уплывали на запад. А жизнь шла. И в этой жизни все было: радости и печали, смех и стон. Ни один год не прошел, чтобы звери не убили коня или корову, не ранили бы охотника. Скот чаще воровали тигры, а охотников ранили медведи, барсы, рыси. Последние реже.
Шли годы, оставляли рубцы на земле, в памяти, на сердце. Но стоило ли обращать внимание на такие мелочи, как кто-то с кем-то поссорился, кто-то кому-то стал врагом. Время помирит, время сдружит. Тем более, что ехали в эту землю люди, вначале прибыло десять семей тамбовцев, через год столько же вятских. Затем пришел на пароходе 'Америка' адмирал Путятин, он прихватил несколько семей, тоже из вятских. Может быть, здесь и родилась пословица: 'Если можно из тамбовца и пермяка сделать охотника и рыбака, то из вятского не сделаешь мужика хватского'. Но община приняла и этих людей. Построили дома. Деревня Новинка росла.
Адмирал Путятин осмотрел деревню, русский пост. Суровый, резкий в суждениях и движениях, он тут же напал на старшего матроса Кустова:
— Почему баба ходит в форме русского матроса?
— Потому что она русская баба. Был убит ее муж Прокоп, так вот она, почитай, четыре года несет за него службу. Несет ладно и исправно, ваше превосходительство. Служит, не жалея живота своего за-ради царя и отечества.
— А ты женат?
— Так точно, ваше превосходительство, женат. Баба живет в деревне, свой домик, свое малое хозяйство. Ить подмоги-то не шлете, едома тоже не часто приходит к нам.
— Матрос должен служить и не думать о бабах! — шумел адмирал.
— Оно-то так, но ить и мы люди, ваше превосходительство.
— Ладно, прощаю. Бабу с поста убрать. Молодец, баба!
Награждаю тебя боевым оружием, амуницией. Вот тебе десять золотых за радение.
— Спасибо, ваше превосходительство! Только зряшно вы, барин, гоните меня.
— Не барин, а адмирал. Чинов не знаешь?
— А нам барин, чины ни к чему, могла бы стрелять да смотреть за морем, чтобы злой вражина не прошел тайком да не побил бы наших.
После изгнания Софки мужики не подали виду, что обиделись, но уже с адмиралом разговаривали насупленно, настороженно.
— Как родит земля, мужики? — заговаривал адмирал.
— Родит ладно, были бы руки да доброта в них.
— Земля не баба, можно и заставить родить. — Все можно сделать, абы не пришли сюда притеснители. — Это какие же?
— Баре, ваше превосходительство, — смело посмотрел в глаза адмиралу Феодосий.
— Отвыкли от бар, волюшкой заразились?
— Так точно, ваше превосходительство, совсем отвыкли. Вот пришли вы, и хошь убегай дальше: не пришли бы за вами баре?
— Верна, живем ниче, а придут баре, все похерят, — смело проговорил Пятышин.
— Вы о барах не думайте, а радейте за эту землю. Живите в ладах и дружбе. Бар тут не должно быть. Царь готовит вольную для мужиков. Прощайте!
— Прощайте, барин! — кланялись мужики, вприщур смотрели на адмирала.
Казалось бы, Путятин ничего такого не сказал, не грозил, но он принес в души мужицкие разлад, и больше того: община начала трещать по всем швам. Первым вышел из общины Сергей Пятышин.
— Выхожу из общины. Раз будет здесь царь и его ярыги, то все это будет похерено. Знать, надо жить каждый сам по себе. Копить деньгу на черный день. Мало ли что? И еще, другие шастают по тайге, а я парься в кузне. Теперь так — хошь починить телегу аль плуг, то неси деньгу, рухлядь пушную. Задарма и разу не ударю по наковальне.
— Ошалел! Ты уйдешь, то ить все за тобой потянутся, — возмутился Феодосий.
— А мне нет дела до других. Выделяй пай, и я ухожу.
Делить уже было что. Выделили Пятышину пару коней, двух коров, телку, десяток овец, хлеба, рыбы, мяса, пушнины.
И пошло: за Пятышиным пошел Ларион Мякинин, за ним Никита Арзамасов, десятки других переселенцев. Рассыпалась община, будто ее и не создавали. Распалось мужицкое царство, будто о нем и не мечтали, ради которого столько лет месили снега лаптями, строили деревни, крепости, отвоевывали каждый клочок земли у тайги. В общине остались Феодосий Силов, Иван Воров, Ефим Жданов, Митяй Плетенев, конечно, с ними и сыновья.
Феодосия стало не узнать. Раньше был ровен в разговоре, в походке, крепок телом, румян лицом. Сейчас осунулся, стал злым, подозрительным. Мечта, которую он вынашивал многие годы, рухнула, как землянка без подпорок, раздавила.
А тут еще Никита Арзамасов, Ларион Мякинин нарушили заповедное место, добыли там несколько пантачей. Узнал про это Феодосий, подошел к дружкам, насупив брови, спросил:
— Вы давали клятвы, что там не ступит ваша нога? Давали. Так пошто отреклись от нее? Бей в железо, зови людей на сход! Судить всенародно, сечь розгами!
Судили, но как. Уже раздавались голоса, мол, надо попуститься заповедным местом, туда, мол, весь зверь уходит. Но все же большинство проголосовало за розги. Всыпали нарушителям по полета розог.
Ларион еще злее стал. А Никита грозился уйти из деревни, чтобы заложить свою, — мол, пермяки больше за свой живот радеют.
А скоро пороли вятских. Они спиливали кедры, чтобы снять с кедров шишки. Феодосий гремел:
— Рази вы вырезаете вымя у коровы, чтобыть испить молока? Кедр — это та же корова. Не упали шишки, то ждите, упадут, ваши будут. Кедр — это не подсолнух, кедр только в полста лет дает урожай. Всыпать под двадцать розог.
Через неделю пороли новичка-вятича. Он по весне стрелял белок, бурундуков и все это солил в бочку. Удивился, когда его спросили, зачем, мол, бьешь пушнину не в сезон?
— Для едомы, очень вкусна, ешь, и еще есть хочется.
— Бить шибко, бить каждого, кто порушит тайгу! — орал Феодосий.
— Охолонь, Феодосий Тимофеевич, неможно так. Каждому ясно, что белка не едома, но этот человек пришлый, не знал. Расскажи, а уж потом пори, — пытались старожилы вразумить Феодосия Силова.
— Потом, ты уже почал пороть без решения схода, будто царь аль еще кто там.
— Вон, перевертыши, порушили общину, порушили мир в тайге!
Сам выпорол вятича.
— Не по душе большак, то выбирайте другого. Вот и весь сказ. А пока я большак, то порол и пороть буду! — рыкнул Феодосий.
