говорило, что мой ответ его не удовлетворяет. Я вдруг почувствовал желание как-то оправдаться. – Как хотите, но Байрон всегда интересовал меня.
– Почему?
Я на мгновение задумался.
– Между нами, по большому счету, есть что-то общее.
– Ага! – негромко и на сей раз довольно воскликнул священник. – Это мне понятней. Значит, вы ищете не сами мемуары, а нечто иное.
Я пожал плечами.
– Не очень понимаю, куда вы клоните.
– Извините, дорогой мой, – сказал он совершенно другим тоном. – Я чересчур любопытный старый дурень.
– Ну что вы, что вы. Хотя, пожалуй, я действительно лучше… – Вставая, чтобы откланяться, я ненароком взглянул на каминную полку. – О! Какие славные там у вас часы!
Конечно, мне не было никакого оправдания, но, как я уже сказал, это сидело у меня в крови. Я не мог совладать с собой. Противоестественным образом я чувствовал, что, если не завладею этими часами, буду потом казниться, словно облапошил самого себя.
– Нравятся? Они тут с тех самых пор, как я поселился в этом доме.
– Не возражаете, если я взгляну на них поближе?… Можете не поверить, но пару фунтов я бы за них выручил в одном из своих магазинов. Они, конечно, не старинные, но тем не менее… – Я помолчал, делая вид, что раздумываю, потом повернулся к нему. – Знаете, мне хотелось бы отблагодарить вас за то, что вы мне помогли. Как вы посмотрите на такое предложение: часы стоят фунтов пятьдесят, я дам за них сто, пятьдесят вам и столько же в вашу церковную казну? Что скажете?
Священник, похоже, был доволен.
– О, это чрезвычайно щедро с вашей стороны, друг мой. Чрезвычайно щедро. Не скажу, что эти часы мне настолько дороги, что я не могу с ними расстаться, и, разумеется, лишние деньги, пусть небольшие, нам никогда не помешают.
Несколько минут спустя я шагал по залитой солнцем тропинке через сад мимо рядов скорбных нарциссов; в кармане у меня лежала бумажка с телефоном местного историка, а под мышкой я нес каретные часы. Подойдя к калитке, я остановился в нерешительности, ощущая под ладонью влажный мох, которым она поросла, и глядя на кружащееся синее небо. Потом развернулся и пошел обратно.
Едва я успел постучаться, как мне открыли, словно священник ждал под дверью. Снова выскочили собаки.
– Клод! Уже вернулись?
– Я не могу их взять, – сказал я, протягивая ему часы. – Затем и вернулся, чтобы возвратить их.
Священник безмятежно улыбнулся, словно именно это ожидал услышать, как ответствие хора на вечерне.
– Наверно, вы захотите, чтобы я вернул деньги?
– Нет. Оставьте себе. Я дарю их. Просто возьмите часы. – Священник не двинулся с места. Он просто стоял и, прищурившись, смотрел на меня, его седые волосы сияли ярче побеленной стены. Внезапно я понял, что впервые в жизни отказался от сделки. Потом показалось мне, что те часы у меня в руках – символ: символ обмана и мошенничества, которыми я нажил свое состояние, символ хитрой игры, вести которую доставляло мне такое удовольствие, и всего дела моей жизни. Проклятые часы весили тонну. – Забирайте их.
– Но почему?
– Я занизил цену. Сжульничал.
Священник протянул руку и взял часы, как пушинку.
– Да, я знаю.
– Знаете? Почему же тогда вы продали мне эти чертовы часы?
Он пожал плечами.
– А вот этого не знаю. Просто продал. Наверно, Господь направлял меня. Вам это может показаться нелепым. Так или иначе, я знал, что вы не уйдете с моими часами. Знал, что принесете их обратно.
– Как вы могли знать? Поверьте, это совершенно не в моем характере.
Священник продолжал спокойно стоять, пристально глядя на меня, белые его волосы сияли на солнце. Внезапно я понял, что недооценил его: он никоим образом не был фигляром или слабоумным. На нем как бы лежала благодать. Наконец он спросил:
– Больше ничего не хотите сказать мне?
– Что вы имеете в виду? Нет, конечно нет.
Снова последовала пауза, и вдруг я понял, что на самом деле мне хочется рассказать ему тысячу вещей: все о своем отце, о своей семейной жизни, о карьере. Я чувствовал, что, если смогу найти способ просто ввести его в свою жизнь, его природное простодушие все поправит. Элен и я снова влюбимся друг в друга. Я найду основания продолжать свое дело.
– Вы уверены? Совершенно ничего?
– Нет. – Я собрался уходить. – Мне нужно идти.
– Когда вы появились этим утром, я подумал, что вы похожи на человека, на которого навалились несчастья.
– Последние дни у меня были очень напряженными. Эта история с Байроном…
– Но когда вы забрали часы, я знал, что вы принесете их обратно. – Тут я повернулся и пошел прочь. Вослед мне звучал его голос: – Прощайте, дружище. Не пропадайте!
Я, не оглядываясь, проскочил в калитку, неожиданно для себя придя в ярость от его предположения, что мы можем встретиться когда-нибудь еще. Вскочил в машину, резко захлопнул дверцу и помчался вон из деревни.
Проехав минут десять по шоссе, я остановился на обочине, уронил голову на обтянутый кожей руль и расплакался.
На Вернона мой рассказ об истории самоубийства Амелии не произвел никакого впечатления.
– Значит, женщина существовала. С ней мы разобрались, это хорошо. Но важно все разузнать о Гилберте и зачем он писал те свои письма.
– Возможно, в этом нам сможет помочь Тим, я позвоню ему сегодня вечером.
– Возможно.
Мы сидели наверху, в офисе, как вчера, когда возились с шифром. Солнце било в окно у меня за спиной, был разгар дня. Стопки книг окружали нас, как миниатюрные башни Манхэттена, дремля в лучах солнца.
Вернон был при бабочке и в бордового цвета жилете, из кармашка которого свисала цепочка часов. Сравнивая его с человеком, повстречавшимся мне утром, я почувствовал, что теперь лучше понимаю его. Он и священник были примерно одного возраста, оба – личности эксцентричные, но если священник был мягким, зыбким и душевным, то Вернон – сухим, резким и точным. В сравнении с открытостью священника маниакальная скрытность Вернона казалась чуть ли не патологией.
– Вы показывали письма вашему другу в Британской библиотеке?
– Да.
– Ну и?…
– И он сразу не определил, поддельные они или нет. Это, конечно, еще ничего не значит. Придется подождать результатов экспертизы.
