филологический факультет, поглощала книги с жадностью, опасной для здоровья, держа их у самого лица, словно щит, будто литература могла защитить в буквальном и прочих смыслах. Я взял ее в помощницы Вернону, который понемногу дряхлел, и он принял ее исключительно хорошо.
Под незрячим взглядом Байрона я приблизился к столу. Кэролайн приспустила книгу, и я увидел толстые линзы очков и жиденькие косицы.
– Доброе утро, мистер Вулдридж!
Тут вспышка боли пронзила меня, и я невольно потер живот, больше, чем всегда, убежденный, что это может быть только язва. Словно под диафрагмой неожиданно включили горелку. Когда огонь в животе погас, я заметил коробку – плоскую картонную коробку, набитую книгами, которая стояла под столом у ее ног.
– Что это?
– Коробка, мистер Вулдридж, – ответила Кэролайн, имевшая склонность к педантичной точности. Кэролайн, имевшая склонность к педантичной точности.
– Боже правый, да неужели? Дальше вы скажете, что в ней – омары.
– Какой-то потрепанный коротышка принес ее. С бородой.
– Принес с бородой? Гм. Где же борода? – Я диким взглядом окинул магазин, а Кэролайн в замешательстве ерзала на стуле, не зная, как ей воспринимать своего нового босса с его плоским юмором. – Ладно, не обращайте внимания. Этот парень смахивал на бродягу, да?
– Слегка.
– Пройдоха Дейв! – простонал я. – Так я и знал!
Дейв был кокни-«предприниматель», который преследовал меня на старом разбитом фургоне по всему Лондону, пытаясь продать разнообразное старье. Теперь, значит, он пронюхал, что я занялся книгами.
– Это ваш друг, мистер Вулдридж?
– Это, Кэролайн, один из неудачников, с которым я имею дело исключительно по своей доброте.
По шороху у двери я понял, что Вернон слушает наш разговор. Поскольку коробку принес один из моих знакомых по темному миру торговли антиквариатом, Вернон не снизошел до того, чтобы взглянуть, что там за книги. Однако, как выяснилось впоследствии, за этим стояло не просто ироническое отношение к моему поставщику.
– Ладно. Отнесу наверх и посмотрю, что приволок этот коробейник. – Я понизил голос до шепота и перегнулся к ней через стол. – Если старина Берн попытается приставать, включайте пожарную тревогу.
– Мистер Вулдридж! – прыснула Кэролайн.
Я нагнулся за коробкой и, когда мои пальцы коснулись картона, заглянул под стол. То, что я увидел, вызвало у меня легкую тошноту. По случаю теплой погоды Кэролайн отважилась надеть короткую юбку. Не привыкнув носить столь смелые наряды, она не удосужилась натянуть ее на свои прыщавые бедра, так что мне во всей красе открылись ее старушечьи панталоны.
Только Кэролайн могла продолжать сидеть в такой позе перед наклонившимся мужчиной. Девице было совершенно невдомек, что надо бы натянуть юбчонку на колени. Она явно была девственницей и, несомненно, останется таковою по гроб жизни. Будет вечно работать в книжных магазинах, будет все более знающей по части литературы и все менее живой, пока не засохнет и не тронется рассудком, как сам Вернон. Всякий раз, как звенел медный колокольчик над дверью, она вскидывала голову, словно ожидая увидеть Хитклифа или Дарси,[2] в сапогах для верховой езды и сюртуке с высоким воротом, явившимся, чтобы умчать ее с собой.
Когда я выпрямился с тяжелой коробкой в руках, Кэролайн уже спряталась за своей книгой. Пошатываясь под тяжестью коробки, я направился к лестнице, с грустью, которую вызывают у нас подобные женщины, оглянувшись на ее согбенные плечи.
Моментами, когда я оставался в магазине один на один с этой парочкой, меня от них просто в дрожь бросало.
Став хозяином книжной лавки Дьюсона, я использовал кладовую на втором этаже как свой офис и комнату отдыха. Только когда я впервые вошел в нее, мне в полной мере открылась вся эксцентричность старого мистера Дьюсона и его сына.
Это была узкая комната во всю длину магазина, голая, устланная лишь толстым ковром пыли. Грохот уличного движения увязал в плотном, застоявшемся воздухе, пахнущем бумагой и стариной. Всюду, на полках вдоль стен корешком к корешку, штабелями на столе и полу, были книги, которые Вернон, а до него его папаша, по какой-то лишь им ведомой причине решили оставить на бессрочное хранение. В самых темных углах комнаты, скрываясь за штабелями, лежали тома, которые полвека не видели дневного света. Штабеля книг на полу были как низкорослый лес, местами столь густой, что невозможно было пройти. Несомненно, второго такого хаотичного склада было не найти во всем Лондоне. В свалку он не превращался только потому, что Вернон точно знал, где какая книга находится.
Не все из хранящихся здесь книг были старинными. В комнате находилось и мое собрание современных первоизданий, которые я приобретал, рассчитывая со временем выгодно их перепродать. Отказ Вернона марать руки о книги двадцатого века был одной из причин его банкротства. Когда я сказал ему, что мы, как все наши конкуренты, должны начать торговать современными изданиями, представляющими интерес для коллекционеров, он, можно сказать, высмеял меня. Неделю спустя я у него на глазах получил пятьсот фунтов за экземпляр «Брайтонского леденца»[3] (прекрасное издание в суперобложке). Невозмутимый Вернон едва не взорвался, и я чувствовал, что, будь он в тот день один в магазине, он скорее спрятал бы книгу, чем выставил ее на продажу.
В одном из углов комнаты, в конце короткой тропки между штабелями книг, стоял сейф, который теперь исполнял чисто отвлекающую роль. Я не использовал его по прямому назначению с тех пор, как другой мой пронырливый приятель по антикварному бизнесу выиграл у меня пари по пьяной лавочке, заявив, что минуты не пройдет, как он его вскроет. Для меня это явилось откровением и стоило мне пятидесяти потерянных фунтов. С тех пор, следуя его совету, я все ценное держал под половицей. Над сейфом я повесил гравюру, изображавшую кремацию Шелли: возле языков пламени – Байрон с развевающимися кудрями, воплощенная аристократическая надменность. Порой, когда я задерживался тут на минуту, казалось, что странная тишина, обволакивающая комнату, исходит главным образом от этого застывшего образа поэта с гордо поднятым подбородком, опирающегося на трость. А еще казалось, что здесь так тихо от бесконечных штабелей книг – некоторые из них доходили до пояса. Потом кладовая представлялась мне слоновьим кладбищем: книги удалялись сюда от мира, которому больше были не нужны, чтобы найти здесь покой и уединение и умереть в сочувственной пыли.
Мой стол стоял у окна в дальнем конце комнаты. Расчистив место среди бумаг, почтовых открыток, авторучек, кнопок и прочего хлама, я поднял коробку и поставил на горячий параллелограмм солнечного света. Затем одну за другой просмотрел книги, потому что, даже имея дело с Пройдохой Дейвом, никогда не знаешь наверняка, не попадется ли что стоящее.
Разумеется, ничего интересного, пустая трата времени. Хотя в коробке обнаружилось немного больше приличных книг, чем можно было ожидать от Дейва: среди драных томов пятидесятых годов в твердом переплете затесалось несколько изданий Викторианской эпохи; впрочем, все они явно не представляли никакой ценности, даже я, непрофессионал, это понял. Вернон едва бы удостоил их взглядом.
