таким образом, чтобы мы оба могли работать, и приступил к делу.
Апулья жили по всему Неаполю. Разыскивая их адреса с флуоресцентным маркером наготове, я поймал себя на том, что думаю, каким город окажется в действительности. Хотя в молодые годы я побывал в Италии и даже изучал язык, то было на севере страны. Неаполь по-прежнему оставался для меня местом экзотическим и таинственным. Я видел изображения его тенистых площадей размером не больше почтовой марки, его зданий, в архитектуре которых очень заметны мавританские черты. Тот изгиб, половинка синего пляжного мяча, – это один из самых знаменитых заливов в мире. Прямо за плечом Вернона, возвышаясь над грудами книг, мне мерещились громадные очертания Везувия – колени, поднятые под простыней.
– Как я понимаю, там, внизу, был ваш сын?
– Что вы говорите? – рассеянно переспросил я, в этот момент бродя по воображаемым улицам. – А, да.
– Есть некоторое сходство.
Я искоса взглянул на Вернона, не уверенный, что он имеет в виду.
– Люди тоже так говорят. А как у вас, Вернон? Есть дети?
Вернон притворился, что не услышал вопроса, и продолжал с сосредоточенным видом шарить по карте, отыскивая последнюю улицу в своем списке.
– Ага! Вот она! – Подавшись вперед, он обвел аккуратным кружочком точку на карте и покачал головой. – И вы действительно верите, что мемуары спрятаны в этом самом месте, что вот сейчас они могут находиться там?
Однако от меня не так-то легко было отделаться. Во мне пробудился старый интерес к частной жизни Вернона. Отложив маркер, я откинулся в скрипучем кресле.
– Так как, есть или нет?
– Что?
– Дети.
За все время нашего знакомства я впервые видел, чтобы Вернон выглядел таким растерянным.
– Нет, Клод. – Он вызывающим жестом одернул жилет на животе. – Нет у меня детей.
– То есть вы не были женаты?
– О, я был женат. Кажется, сто лет назад. В сороковые годы. Жена ушла от меня.
Он замолчал, и я напрасно ждал, что он добавит еще что-нибудь.
– И почему она ушла?
– Узнала о моей измене.
От изумления я не сразу нашелся, что сказать. На улице по-прежнему было ветрено, небо открывалось и закрывалось, как огромное медленное око маяка, погружая все в дремотное состояние.
– Ну и ну, Вернон! – проговорил я наконец. – Кто б мог подумать?! Значит, была другая женщина?
– Да, – выдохнул Вернон, не сводя с меня глаз, – но не женщина.
Это был миг прозрения, подобный тому, когда я предположил, что в деле Гилберта имел место инцест. Так и тут все вдруг обрело смысл и предстало в новом свете: франтоватость Вернона, его мягкий голос, аккуратные движения, печать одиночества. Мне вспомнился день, когда появилась коробка с книгами. Увидев курьера на мотоцикле, с грохотом промчавшегося мимо магазина, Вернон пробормотал, глядя в окно, что-то о варваре, которого древние приняли бы за бога. Я ошибочно расценил эти слова, как неприятие стариком современного мира. Я не услышал в них тоски, восхищения юностью и мужской силой.
– Надеюсь, я не разочаровал вас, Клод.
– Нет-нет, Вернон, ничуть! Простите меня. Я просто задумался… – Я сидел, постукивая кончиком маркера по карте. – Вы гей…
– Никогда не считал это слово подходящим. Для нового поколения оно, может, и подходит. Но в мое время наше состояние имело мало чего общего с веселостью.[6]
Я сочувственно кивнул, но подумал, что нынешние гомосексуалисты точно так же возразили бы против его терминологии. Это и впрямь больше нельзя было характеризовать как «состояние». Я мысленно повторял слово «гей», словно оно имело некий скрытый смысл.
– Боже милостивый!
– Что такое, Клод?
Не отвечая, я бросился шарить в ящиках стола.
– Где она, где? Знаю, она должна быть где-то здесь. Ах да, вот она! Ну-ка, взгляните. Что вы скажете об этом лице?
Увидев открытку, которую я протянул ему, Вернон улыбнулся.
– Оно уже столько раз было описано. Чаще всего его характеризовали как детское или ангельское.
– А вот я предпочел бы сказать по-другому. Лицо гермафродита, как, не слишком? Или даже женоподобное?
Вернон поднял бровь.
– Что ж, пожалуй.
Он вернул мне открытку, и я секунду вглядывался в чувственное лицо с тонкими чертами и огромными глазами, обрамленное по-женски длинными локонами.
– Как там было написано в письме Гилберта? – Я возвел глаза к потолку и процитировал по памяти: «Этого джентльмена зовут Шелли, и он тоже Поэт, о котором мы однажды еще услышим. Б. описал его как самого большого красавца, которого когда-либо встречал».
– Ну и что?
– Разве не видите? – вскричал я, вскакивая на ноги и стукнув кулаком по столу. – Ну как же! Вот он, ключ к разгадке тайны!
Вернон строго взглянул на меня:
– Вы не в своем уме, Клод, если полагаете…
– Послушайте, сегодня утром я пытался разобраться, почему мемуары были сожжены. Очевидно, что в жизни Байрона, в том, что нам известно о ней, нет причины для этого. Но мы, конечно, не знаем настоящей причины: мемуары были сожжены как раз для того, чтобы скрыть ее.
– То есть Байрон и Шелли были любовниками? Это и была при…
– Вернон, когда вы признались, что были геем, я не слишком удивился. Такие вещи, как их ни скрывай, все равно проявляются. Даже спустя столетия.
– Пожалуй, это весьма возможно.
В комнату вновь ворвалось солнце.
– Больше чем возможно. Вам только и нужно сделать, что открыть глаза и увидеть: все на это указывает – Байрон, этот сенсуалист, настолько пресыщен, что готов нарушить табу, пойти на инцест, чтобы пощекотать себе нервы. Всегда ходили непроверенные слухи относительно того, что он выкидывал в Греции. Затем Шелли, шокировавший своим атеизмом и защитой свободной любви. Их восхищение друг другом в платоническом смысле скандально знаменито. Так что…
– Так что вы надеетесь, что мифические мемуары, когда вы найдете их, изумят мир. Нет, Клод, в самом деле я все же думаю, что вы несколько увлеклись.
Я со вздохом упал в кресло.
– Вернон, ну зачем вам нужно быть всегда таким занудой? Что должно произойти, чтобы
