Философия бунта

мысли бесконечно больше» [37], чем иные «оптимистические» социологи. Однако в этом случае пессимизм может послужить лишь первотолчком для рождения взглядов, преодолевающих пессимизм. Сам пессимист тоже может оказаться участником массового политического или культурного движения, но опять-таки не в роли его теоретика или идейного вождя, ибо никакое революционное действие, поскольку оно направлено в будущее, не может найти в пессимизме твердой опоры. Пессимизм вообще тормозит активную деятельность, направленную на изменение существующего положения вещей, предрекая неизбежное поражение тех, кто решил приступить к делу. Пессимист не революционен, а антиреволюционен, если речь идет именно о революции, а не о порыве отчаяния. И если пессимисты, вроде Маркузе, были возведены участниками движений протеста (и теми, кто их поощрял) в ранг «революционных вождей», то это могло быть результатом либо недоразумения, либо отсутствия у этих участников настоящих революционных убеждений

[«Эти цитаты, – замечает Э. Фромм, приводя исполненные безнадежности заключительные фразы из «Одномерного человека», – показывают, сколь неправы те, кто нападает на Маркузе или восхищается им как революционным лидером; ибо революция никогда не основывалась, да и вообще не может основываться на безнадежности». Продолжая свою мысль, Фромм пишет: «Но Маркузе даже не имеет отношения к политике; ибо если ты не делаешь шагов, связывающих настоящее и будущее, то ты не имеешь дела с политикой, радикальной или какой-либо иной. Маркузе есть, по сути дела, пример отчужденного интеллектуала, который выдает свое собственное отчаяние за радикальную теорию. К сожалению, отсутствие понимания, а в какой-то мере и знания Фрейда служит ему тем мостом, который он перебрасывает к синтезу фрейдизма, буржуазного материализма и извращенного гегельянства, который кажется ему и другим его «радикальным» единомышленникам наиболее прогрессивной теоретической конструкцией» [38] ].

Пессимист в лучшем случае может отметить лишь желательность, но никак не историческую необходимость революционных изменений, ибо он не знает сил, способных начать и завершить победой борьбу за коренные социальные преобразования.

Остается только пассивно желать, чтобы произошло то, чему произойти не дано, или же уповать на «потусторонние», т. е., поскольку речь не идет о боге, находящиеся за пределами данной системы, периферийные силы.

Что же в таком случае все-таки служит импульсом протеста для леворадикала- пессимиста? Быть может, нравственное негодование, внезапный порыв души? В леворадикальных идеологах, бесспорно, есть многое от абстрактных моралистов. Но все же самой сильной пружиной, толкающей леворадикалов-пессимистов на призыв к бунту, оказывается не моральное негодование, а страх, страх перед будущим человечества, вырастающим, как им представляется, из сегодняшнего «потребительского благополучия» и ведущим к деградации человека.

Это страх мелкобуржуазного радикала перед превращением основанного на «репрессивной терпимости» «тоталитарного» общества в еще худший вариант тоталитаризма, опирающийся, в частности, на внедрение репрессивных потребностей и ценностей «в саму структуру инстинктов человека». Маркузе опасается, что этот процесс приведет к превращению человеческого общества в оруэллианскую «звероферму», и «прекрасный новый мир» Хаксли обретет черты реальности [Образы фантастических романов (антиутопий) О. Хаксли и Дж. Оруэлла неотступно преследуют Маркузе. Для него протест молодежи – это протест против оруэллианского тоталитарного мира]. Человек, рассуждает Маркузе, приспособился к репрессии настолько, что перестал ее замечать, и эта способность к адаптации может завести его слишком далеко. «В результате, – цитирует он книгу Р. Дюбо «Человек приспосабливающийся», – на основе отбора может возникнуть род человеческих существ, генетически предрасположенных принимать как нечто само собою разумеющееся упорядоченный и покровительствуемый образ жизни в кишащем и загрязненном мире, из которого исчезнет вся дикость и фантазия природы. Прирученные домашние животные и лабораторные грызуны станут тогда подлинными моделями для изучения человека» [39]. Это чувство страха и отчаяния свойственно большинству из тех, чьи имена связывают с движением «новых левых», – и Маркузе, и Сартру, и Адорно.

Страх растормаживает пессимиста, вызывает у него протест, служит импульсом к бунту, к отрицанию существующего положения вещей. Мрак «тотально» организованного общества «неразложим» на «свет» и «тьму», – во мраке нет света, нет различий. Но если из мрака нельзя «выделить» свет, то отрицание никак не может быть диалектическим «снятием». Мир должен быть подвергнут «чистому», «тотальному» отрицанию. «Отчаяние в страхе», не сопряженное с надеждой, диктует пассивную форму отрицания – так называемый «Великий Отказ».

2. Диалектика нигилизма

Завершающий аккорд «Одномерного человека», впервые опубликованного в 1964 г., – программное декларирование «Великого Отказа»: «Экономические и технические возможности стабилизированного общества достаточно велики, чтобы пойти на некоторые уступки побежденным и отрегулировать положение. А армия этого общества достаточно обучена и вооружена, чтобы предотвратить подобную ситуацию. И, однако, призрак появляется снова и снова внутри и вне развитого общества. Простая историческая аналогия с разрушением римской цивилизации варварами подсказывает решение вопроса… Критическая теория общества не владеет понятиями, способными перекинуть мост над пропастью, разделяющей настоящее и будущее; не давая обещаний и не показывая примеров успеха, она остается верной тем, кто, не имея надежды, отдавал и отдает свою жизнь Великому Отказу»

[H. Marcuse. One-dimensional Man, p. 257. В первоначальном виде принцип «Великого Отказа» как ниспровержения того, что кажется истинным, но в сущности неистинно, был выдвинут Маркузе в «Эросе и цивилизации» применительно к художественному творчеству: «Этот Великий Отказ есть протест против не являющейся необходимой репрессии, борьба за высшую форму свободы – «жить без страха»… Но эта идея могла быть сформулирована без наказания только на языке искусства. В более реалистическом контексте политической теории и даже философии ее почти повсеместно поносили как утопию» [40]. Десять лет спустя, когда Маркузе пришел к выводу о «конце утопии», он счел возможным распространить принцип «Великого Отказа» на весь социальный мир. ].

«Великий Отказ», выступающий у Маркузе в качестве принципа и теоретической «критики» и «критического действия», – это тотальное отрицание существующего общества, не сопряженное с поисками позитивного внутри него, с поисками конкретных «точек опоры», которые позволили бы перебросить мост от настоящего к будущему. В более поздних работах, особенно в «Очерке об освобождении», Маркузе пытается, правда, связать «Великий Отказ» с некоторым «позитивным содержанием»: «Ныне, однако, эта угрожающая монолитность ослаблена и сквозь завесу угнетения начала пробиваться некая альтернатива. Она выражается не столько в каком-то особом пути к социализму, сколько в возникновении новых целей и ценностей, новых чаяний у мужчин и женщин, которые сопротивляются жестокой эксплуататорской власти корпоративного капитализма и отвергают даже самые приемлемые и либеральные ее воплощения…» [41]

Обнаружив признаки «ослабления монолитности» существующего общества и появления «альтернативы», Маркузе считает возможным переход от пассивной формы «Великого Отказа» как проявления «отчаяния в страхе» к активной его форме – к бунту как