поживиться не удавалось. Савва слушал, помалкивая. С немтырями тоже много не наговоришь, но в Саввину избу Филофея тянуло, как муху на мед.
В один из дней — ох, не лучший! — все и прояснилось. Позвал монах Енафу убираться в комнатах игумена. Честь по чести позвал, при Савве, и сразу же цену назначил — двадцать рублей в год деньгами, двадцать пудов хлеба и лошадь на выбор.
Сердце у Саввы так и покатилось вон из груди, словно солнце с зенита на закат опрометью побежало. На Енафу глаз поднять и то силы нет. Спросил, однако:
— Чего ж так дорого, за приборку-то?
Филофей разъяснил улыбчиво:
— У отца нашего игумена в келии дорогой утвари множество. Отирать ее от пыли дело хлопотное, не быстрое. А уж если всю правду говорить, то за молчание платим. Не всякому можно довериться. В жизни монастыря много тайн, о которых мирянам знать не надобно. А ты, я вижу, — молодец! Язык за зубами держишь, и Енафа у тебя по селу с помелом не бегает.
Достал Филофей из-за пазухи мешочек махонький и положил на стол.
— Это для утехи тебе, Енафа.
Как мел бела, стояла у печи несравненная женушка Саввина.
— Возьми погляди! — рассмеялся монах. — В мешочке бисер да жемчуг. Платье себе разошьешь. Наш игумен постных баб не терпит.
И разжала губы Енафа, и спросила Савву:
— Что же муж мой молчит, когда за женой его грабитель пришел?
Вспыхнул Савва. Встал, положил монаху в руку его подношение, сгреб в охапку, как куль, и выкинул вон из избы.
Не стало житья с той поры ни Савве, ни братьям его, ни Енафе. Во всяком деле к ним придирки и ущемление.
Тут как раз целовальник, старый вдовец, и повелел быть подвластным людишкам у него на гулянье.
Савва с Авивой и Незваном пришли с подарком: полтора ефимка деньгами принесли.
Целовальник гостей встречал на крыльце. Подносил ковш браги. Выпил — проходи в горницу, там еще бражкой попотчуешься, а на закуску две бочки с кислой капустой да с солеными грибами.
Гости еще и радовались. Где в апреле капусты возьмешь? С марта пустые щи хлебали.
Целовальник подождал, пока Савва отведает скверного пойла, и еще зачерпнул.
— Пей!
— Благодарствую, — сказал Савва, — с меня довольно.
Целовальник, улыбаясь, прихлебнул из ковша, поморщился и выплеснул брагу наземь.
— Я тебя чистой водочкой попотчую. Разговор у меня к тебе.
— Да ты здесь скажи, — удивился Савва. — Я ведь и водки не пью. Брагу выпил из почтения.
— Люблю смирных — умные люди! — Целовальник приосанился. — Выгодное дельце у меня для тебя есть. Все, что нынче собрал, — твое. Да еще три раза по стольку. А ты мне — жену свою на три года.
— Енафу, что ли? — спросил Савва.
— Енафу.
— Нет, — сказал Савва. — Негодный этот разговор. Бог за него накажет.
— Бог-то Бог, да сам не будь плох. В придачу лошадь получишь и пару коров. Неужто столько добра одной жены не стоит? Не навсегда беру, на время.
Савва попятился, спускаясь со ступенек.
— Нет, — сказал он. — И помыслить о таком нельзя.
— Дурак! — закричал целовальник. — Дурак!
Схватил бадью с брагой, швырнул в Савву, тот уклонился, но бадья задела плечо, залила Савве зипун.
Савва, не отряхаясь, не оглядываясь, пошел со двора прочь. За ним — братья. Ретивый работник пустил на них пса цепного. Но Незван подхватил с земли бадью и так треснул псу по башке, что громадный черный, как пропасть, зверь лег и протянул лапы.
С колобом масла собралась Енафа проведать дядьку своего Пятого. Жил Пятой в соседнем селе, подальше от родственников. Крепко ему прискучило быть всегда и всюду пятым. Захотел в первые. Савва с Авивой и Незваном помогли ему избу поставить, печь сложить. Скоро и хозяйка печи сыскалась. Высватал Пятой пригожую да проворную переселяночку, зажил своим домом, не нарадуясь простору в избе и новой, удачливой жизни.
На улице Енафа встретила соседок из касимовской избы. Все три невестки под одной крышей жили.
— Далече ли собралась? — А сами принаряженные, набеленные, нарумяненные.
— Дядьке гостинец отнесть.
— В Дугино? И мы туда.
— На праздник, что ли?
— На праздник и попроще можно одеться. Идем госпожу Оспу к себе звать. Может, милостива будет. Деток-то у нас, сама знаешь, ровно дюжинка.
— В Дугине оспа?! — испугалась Енафа. — Может, погодить туда шастать?
— Чего же годить? — возразили Касимовы невестки. — Наоборот, надо ее, матушку, умилостивить приглашением. Не то хуже будет. Всех деток переберет да и уморит.
Приглашение Оспы оказалось делом недолгим.
Невестки покормили больных детей пирожками, а объедки собрали в тряпицу, чтоб потом своих ребятишек попотчевать. Собирая объедки, приговаривали:
— Сударыня Оспица, приди к нашим ребятеночкам, к Таньке, Маньке, Наташке, к Ванюшке, Павлушке, к Лёхе да Матюхе!.. Будь ты к ним милостива. Не мучь, не увечь, а пожги и уйди!
Подивилась Енафа увиденному. В их Рыженькой больных людей сторонились, а тут к заразным в гости идут.
Попрощалась с Касимовыми невестками, пошла к Пятому. Тот, сидя на лавке, выстругивал петушка на крышу.
— Хорош? — спросил Енафу.
Петух был задиристый, весь так и топорщился в разливанном петушином крике.
— Хорош! — улыбнулась Енафа.
— Ох, девка! И заживу теперь! — пообещал Пятой, отвешивая звонкого счастливого леща своей половине, спешившей подавать на стол ради гостьи. — С утра до звездок буду работать! Потому что для себя живу. Впервой за всю жизнь — для себя!
И самому было удивительно, что он — Пятой! — хозяин в своей избе. Полный хозяин.
Енафа щец поела да и распрощалась. Неспокойно ей что-то было. Казнила себя, что в дом, где оспа, заходила.
Прибежала домой и — баню топить.
Пропарилась, одежду прокипятила. И мужиков своих в баню погнала.
Как знать, то ли счастье ей было дано такое, то ли баня спасла от заразы. Не желала
