Но о войске царь думал уже каждый день. Однажды велел доспехи втайне от всех принести. Закрылся с Федором Ртищевым в спальне. Облачился в воинское.
Федор помогал ему натягивать, пристегивать, привешивать. Потом держал чистое заморское зеркало, и Алексей Михайлович смотрелся.
— Ну? — спросил он Ртищева.
— Как с иконы сошел — Георгий.
Царь улыбнулся, засмеялся. Он и сам видел — наряд ему к лицу.
— Вот этаким как приду в Думу! Они все там и напустят в штаны.
Осторожно вынул из ножен саблю. Белым огнем полыхнул великолепный клинок.
— А ведь страшно, — сказал царь. — Я пойду, и все пойдут. Жили-жили — и война. Хорошо, коли мы будем бить, а ежели нас? На Украине-то разве живут теперь — одни слезы. Тысячами к нам переходят, потому что у нас — мир.
Смотр войску был устроен на Девичьем поле. Соорудили два помоста. Один широкий, квадратный, обитый красным сукном. Здесь разбили шатер для царя. Другой помост был длинный, под зеленым сукном, для музыкантов — накрачейня. Смотр начался 13 июня. Царь приехал с Никоном. Они сидели рядом на персидских креслах, обитых бархатом, со множеством драгоценных каменьев на подлокотниках и высоких спинках.
Сначала на огромной колымаге в окружении рынд провезли царское знамя с надписью: «Конь бел и седяй на нем». За знаменем прошествовали рынды с царским вооружением: одни несли доспехи, другие большой и малый саадаки, сулицу, рогатину. Прошли одна за другой три сотни кремлевских стрельцов, первая в красных кафтанах, вторая в белых, третья в лазоревых. За стрельцами проехали верхами три конюшенных роты, в стальных латах, с карабинами и пистолями.
Под грохот барабанов, каждый ряд как стена, прошел полк иноземного строя.
У государя от их шествия дух захватило.
— Экая сила! Экая страсть! — крикнул он Никону, сияя глазами.
Покалывая небо точеными пиками, проскакали гусары, потом драгуны. А дальше настала пора показать себя московским дворянам.
Словно шерсть овечью вывалили из куля: кто в чем одет, кто как вооружен, путая порядки, выкатилось ополчение на поле. Какой-то дуралей, заглядевшись на царя, упал, на него повалилось еще сразу пятеро, на пятерых споткнулось десятеро. Кучу малу стали обходить. Упавшие, ползая, разбирали, выхватывая друг у друга, оружие, галдели.
Потом показывали мастерство. Сначала роты, обученные немцами, потом дворянство. Холодным оружием дворяне владели, а в стрельбе осрамились. Оказалось, одни не могут стрельнуть, потому что не умеют, а у других ружья для стрельбы не годны.
Смотр войску длился до 28 июня, и хоть всякого нагляделся Алексей Михайлович, смешного и горького, но уж и то радовало, что большое войско! В рейтары брали одного с сотни дворов, в солдаты одного с двадцати. А время, чтоб подучиться, еще было.
Вскоре после смотра царь отправил в Голландию капитана Фанкеркховена для закупки к пистолетам и карабинам замков и, главное, для набора на царскую службу добрых офицеров и хитроумных оружейных мастеров.
Чуть позже, когда вопрос о войне стал уже не проблемой, а реальностью, в Голландию поехал подьячий Головин для закупки двадцати тысяч мушкетов и двадцати — тридцати тысяч пудов пороха и свинца. Еще двадцать тысяч мушкетов купили в Швеции.
— Как мерин загнанный! — ворчал келейник Киприан, помогая Никону одеться. — Все висит, живот подвело, будто некормленый.
— Заботы, Киприан! — сказал Никон, серьезно вздыхая. — Все по моему слову живут. Кажется, лишись я вдруг языка, и жизнь остановится.
— Ого-го! — заржал глупый Киприан.
— Заткнись! — рявкнул Никон и зло, больно ударил келейника посохом по спине. — Может, я сказал неправду? Часу не пройдет, как за мной примчатся из дворца! А не примчатся, тогда этим же посохом меня огреешь!
Увлеченный государственными делами, Никон запустил церковные и теперь спешил разрешить их одним махом. Для этого на июль был назначен собор. На соборе Никон, с благословения константинопольского патриарха Афанасия, приуготовлял жаркую баню всем явным своим противникам, а таких уже набралось предостаточно. Никон понимал, что судить многих — значит показать силу оппозиции. Поэтому он выбирал для суда одного. Самым крикливым протопопом был, конечно, Иван Неронов. Но Иван — любимец царя и всей Москвы. Протопопы Аввакум и Данила, написавшие царю челобитную о перстосложении, тоже для суда не годились. Царь пожелал, чтоб их не трогали. Павел Коломенский — архиерей, протопоп Стефан и подавно — царский духовник.
Но — на ловца зверь сам бежит!
Ах, как возрадовался Никон, когда ему принести челобитную муромского воеводы на муромского протопопа!
Город Муром не из первых, и протопоп муромский — птица совсем малая. Кому охота за муромского протопопа с патриархом в пререкания вступать? И вина на протопопе серьезная — воевода обвинял его в поругании икон. А весь смысл этого дела был в том, что протопопишка муромский — как его? — Логин тоже туда же! Прислал царю челобитную с порицанием патриарха за перемену обрядов. «Высокоумное и гордое житие». Никон подчеркнул эту фразу из Логиновой челобитной и только плечами пожал.
«И высокоумное, и гордое, потому что патриарх — великий пастырь у великого народа. Глуп ты, Логин! И за глупость твою, в назидание всем российским глупцам, будешь наказан примерно и жестоко».
Так решил это дело Никон. Для себя. Дело-то пусть собор решит…
И не успел патриарх переключиться с Логина на иное, как от царя пожаловал гонец. Государь Алексей Михайлович просил великого святителя быть у себя без всякого промедления.
Никон вспомнил угрюмого Киприана и улыбнулся. Часу не минуло, как позвали на Верх.
Дело и впрямь оказалось немаловажным. Путивльские воеводы Хилков и Протасьев прислали расспросные речи двух путивльцев, Яцына и Литвинова, которые ездили в табор гетмана Хмельницкого для подлинного проведанья всяких вестей.
Разведчики были у Хмельницкого недолго, но узнали многое. Сын Хмельницкого ходил походом на Валахию, трижды побеждал, но под Торговиштом был разбит и бежал в Яссы к господарю Василию Лупу. Жена господаря отсиживается в Каменец-Подольском. У гетмана Хмельницкого была ссылка с литовским гетманом Радзивиллом. Радзивилл заверил гетмана, что хочет мира и Короне Польской помогать не будет.
Вести важные, но среди них было и важнейшее. К гетману прибыл посол турецкого султана с предложением принять Войско Запорожское в состав Оттоманской империи. Гетман дары султана принял, а посланцам путивльских воевод сказал: «Вижу я, что государской милости московского царя к себе не дожду. Не миновать мне басурманских неверных рук. То, видно, делается моим согрешением. Приводит меня Бог в слуги неверному царю».
Генеральный писарь Выговский, правая рука гетмана, еще и разъяснил путивльцам: гетман ждет послов из Москвы, не будет с ними государской милости — Войско Запорожское назовет себя холопом турецкого царя.
Алексей Михайлович, торопясь, пересказал Никону отписку путивльских воевод и, чуть не плача, всплеснул руками:
