— Послов-то мы отпустили к гетману ни с чем!
— Посла можно и своего послать, — сказал Никон бодро.
Его даже развеселило отчаянье царя.
— А с чем посла-то отправлять?! — взмолился Алексей Михайлович. — От Репнина из Польши никаких вестей. Даже где он — неведомо.
— С послом отправить нужно твое милостивое царское слово, — сказал Никон нарочито медлительно. — Так, мол, и так. «Мы, великий государь, возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась, изволили вас принять под нашу царского величества высокую руку».
— Писарь! Федя, Ртищев! Писаря! Так все и записать надо. «Возревновав о бозе благою ревностию и возжалев по вас, чтобы християнская вера в вас не пресеклась…» — Глянул на Никона: — Тут добавить надо: «…но паче преисполнялась и великого пастыря Христа Бога нашего стадо умножалось, яко же глаголет: и будет едино стадо и един пастырь — изволили вас принять…» — Царь сердито глянул на писарей. — Скорей, скорей! Слов-то смотрите не глотайте. Каждое слово нужное. «Изволили вас принять под нашу царского величества великую руку, яко да не будете врагом Креста Христова в притчу и в поношение». Вот и хорошо! Сделалось дело! — Государь перекрестился на образа и вздохнул: — Словно воз с плеч скинул.
— Великий государь, — сказал Никон, возя ногой по полу, — надо сказанное подкрепить.
— Так и подкрепим! — откликнулся Алексей Михайлович весело. — Пишите, пишите! А ратные наши люди по нашему царского величества указу сбираются и ко ополчению строятся.
— Вот теперь воистину хорошо! — воскликнул Никон, поднимаясь и раскрывая объятия.
И обнял! И оба были очень довольные, потому что — свершилось. Конец всем недомолвкам и полужеланиям. Наступила пора жить не словом, но действом.
Скинув рясу, Аввакум остался в портках да в нательном кресте. Июль стоял знойный, грозовой.
— Что ж ты без рубахи-то?! — удивилась Анастасия Марковна.
— Жарко! Терпеть не могу, когда пот с морды стекает. Не о Божьем слове тогда мысли, а о собственном неудобстве.
Глядя на отца, ребятки тоже сбросили рубахи и развеселились.
— Погоржусь перед тобой, Марковна, — сказал Аввакум, умываясь над ведром, поливала ему на руки Агриппина.
— Чем же, Петрович? — улыбнулась жена, ставя на стол большую деревянную чашку окрошки.
— Сама видишь, какая жара взялась, а я людям после службы читал, и многие остались послушать. И как слушали-то! Я чту — они плачут. А у меня у самого горло сжимает. Этак взрыдну, они ж — рекой. Плачут, сморкаются, и такая у всех на лицах благость, что не утерпел я, голубушка, — прослезился!
Ребята полезли за стол, но Анастасия Марковна взяла ложку и постучала по краю чашки:
— А ну-ка, оденьтесь!
И подала Аввакуму чистую рубаху.
Сели за стол, помолясь.
— Ух, квасок-то у тебя в окрошке! — похвалил Аввакум жену.
— Квасок бьет в носок! — засмеялся маленький Пронька.
Аввакум погладил его по вихрам.
— Ешь, сыночек! Скоро мы хорошо заживем.
Анастасия Марковна посмотрела на мужа. Аввакум улыбнулся.
— Не хотел говорить, да проговорился. Приходил к нам в Казанскую Стефан Вонифатьевич. Протопоп Сила помер. Стефан Вонифатьевич говорил про меня царю. Бог даст, в Кремле буду служить.
— В Успенском, батюшка? — спросила Агриппина, и глазки у нее наполнились восторгом.
— Не в Успенском, в соборе Спаса-на-Бору. Это, Агриппинка, тоже большое дело.
И призадумался, даже ложку отложил.
— Ты чего? — встревожилась Анастасия Марковна.
— А знаешь, и не больно-то хочется… Привык к Казанскому, хоть и не хозяин себе… Слушать книжки ко мне ведь ходят. Неронов, он ведь — протопопище! Всей Москве — отец родной, а меня все ж таки тоже знают.
— И любят! — сказала Анастасия Марковна.
— Любят, — согласился Аввакум и снова взял ложку. — Поповское житье у людей на глазах. Не корыстуемся — вот и любят.
— Никогда мне не забыть, как ты проповедь в Юрьевце говорил. Все, кажется, душеньки так и вспрыгнули на твои ладони. Нет, протопоп! Ты ступай в собор, коли дадут. Твоя слава впереди!
— Эко! — засмеялся Аввакум и повернул смеющееся лицо к детям. — Как матушка-то нас взбодряет!
Проня тоже засмеялся, показывая на мать ложкой. Анастасия Марковна улыбнулась, опустив рукою Пронину ложку.
— Ешьте, ешьте! У меня для вас, молодцов, оладышки испечены.
— У патриарха-то — собор, — сказал Аввакум. — Я потому и служил нынче, что Неронов на соборе. Муромского протопопа Никон судить взялся по воеводскому извету.
— Бог даст, не засудит, — откликнулась Анастасия Марковна.
Аввакум снова отложил ложку, посмотрел Марковне в глаза просительно.
— Не отступился ли только Бог-то от нас, коли Никона, как чуму, наслал? Креститься-то чуть не палками переучивают. Я, грешный, погордился вот перед тобой — ко мне, мол, люди книги слушать идут. Да не ко мне ведь! К правому Богу! Неронов за двоеперстие, и я с ним — потому и припадают к нам люди, опоры ищут.
— Ты ешь, — сказала Анастасия Марковна.
— Вспомнил обо всем — охота пропала. Боюсь за Логина муромского, а еще больше за Неронова. Неронов и толики неправды не потерпит.
Вышел из-за стола. Тотчас и дети поднялись.
— Вы, ребятки, ешьте, — сказал Аввакум, трогая их руками за головы. — Матушка оладышков напекла. Скусно. Угощайтесь, а я помолюсь пойду. В сарай дровяной, там тихо.
Суд над Логином устроили в Крестовой палате. После ремонта была она во всем великолепии новизны, и многому чему дивились старые иерархи русской церкви. Всем было понятно — незатейливые времена патриарха Иосифа канули в вечность. Припугнуло нежданное великолепие Никона и его свиты.
Патриаршее место было столь изукрашено драгоценными каменьями, что свет играл на нем ярче, чем звезды. Саккос сплошь в жемчуге, а рубинов и бриллиантов столько, что на царском большом наряде и вполовину не будет. Ладно бы патриарх, но и всякий патриарший человек был одет богаче любого из приглашенных на собор, хоть тех же митрополитов.
Всем действом заправляли греки.
