Сверло, Странная, а теперь вот Отчаянная». Но это прозвище не похоже на те прежние, это не обижает, наоборот — хочется смеяться и немножечко поплакать… от счастья. Вот если бы лейтенант не был так холоден к ней, то она бы считала себя вполне счастливой. Неужели она чем-нибудь обидела его? Стала вспоминать. Вспомнила, когда он стал другим. После прощания с Пашкой, конечно же!
Аня засмеялась. Как он не может понять, что Пашка… это просто Пашка, друг, союзник, защитник. А зачем ему, собственно, понимать? Может быть, он просто не хочет понимать? Какое ему дело до ее дум? У него своих забот хватает. Да и кому она такая нужна, пыльная, потная, лицо как подрумяненная шаньга! Эх, Анька, Анька! Вбиваешь себе в голову какую-то чушь, а потом вздыхаешь. Фантазерка несчастная! Он и смотреть-то не хочет, не то чтобы разговаривать. Но когда девушка видела сухощавое загорелое лицо лейтенанта с розовой полоской на лбу от недавнего ранения, когда их глаза случайно встречались, она краснела и первая отводила теперь уж совсем не сверлящий взгляд. Девушка задумывалась и молча плелась в хвосте роты, вдыхая терпкий запах пыли и солдатского пота.
На привалах подходил Пашка. Он заставлял разуваться и показывал, как правильно наматывать портянки. Девушка охотно следовала его советам, но к следующему привалу снова появлялись пузыри и ссадины на подошвах. Кончилось тем, что Пашка раздобыл откуда-то пару легких брезентовых сапожек и принес их Ане.
— Вот, примерь!
Девушка озадаченно посмотрела сначала на сапожки, потом на Пашку и чуть не расплакалась.
— Ну чего ты, Аня… Ну же, Анечка, — сконфузился он.
— Спасибо, Паша! — сказала она и стала примерять обновку.
За всю свою недолгую жизнь Аня получала не так уж много подарков. То, что изредка покупала мать из самых необходимых вещей, вручалось как подаяние: со множеством упреков, вздохов и наставлений. «Господи, только на тебя и трачусь», — вздыхала она, разворачивая дешевый ситчик или простую, неотбеленную бязь для белья. Покупка пальто или туфель сопровождалась потоком слез и строгим выговором: «Носи и помни, что деньги — это мои слезы». После таких предупреждений купленная вещь в глазах Анюты теряла цену, носилась без радости и желания.
Вспомнился госпиталь. Один из тяжелораненых умирал. Аня дни и ночи не отходила от его койки. Это был пожилой майор, Герой Советского Союза. Перед смертью он попросил ее, Аню, протянуть ему руку.
— Какая красивая у вас рука, — сказал он тогда и достал из тумбочки позолоченные дамские часики. — Вот, возьмите, пожалуйста, они для вашей руки… на память… обо мне.
Вечером майор скончался.
Вот и все подарки, которые получала Аня, И теперь эти сапожки.
— Ну как? — спросил Пашка.
Девушка кокетливо вытянула носок, полюбовалась, засмеялась воркующе счастливо.
— В самый раз!
— По мерке шиты.
Аня удивленно вздернула густые пушистые брови.
— Полковой сапожник шил, а мерку я снял, когда чистил твои сапоги. — Пашка удовлетворенно улыбнулся и, насвистывая «алехинские» напевы, не торопясь пошел во взвод.
Аня радовалась, что Пашка заботится о ней. Но вместе с тем ее пугало это слишком большое внимание. Что он неравнодушен к ней — она видела. Рано или поздно Пашкина любовь может «прорваться», и тогда…
Девушка не знала, чем кончится это «тогда», но ей было страшно. Ведь она не любит его. Правда, после того как Пашка возвратился с задания, Аня больше не позволяла себе нежностей в разговоре с ним да и сам он стал сдержаннее, точно сразу повзрослел. И все же она боится, как бы он не натворил глупостей.
В новых сапогах идти стало легче.
Давлетбаев, забавно коверкая русские слова, рассказывал разные случаи из боевой жизни и обязательно заканчивал свою речь фразой: «Жалка, очень жалка, тебя не было там».
— Наступали на Одесса. Знаешь Одесса? — Аня кивала головой. — Так вот, — продолжал санитар, — убило нашего Бикбулатова, сержанта. Наш земляк с Уфы. Знаешь Уфа? Так вот, убило сержанта. Подходим мы к нему и смотрим. Лицо в крови, как это… баранья печенка стал. Страшно сделалось нам и очень жалка. Хороший парень был. Так вот… смотрим мы и тихо так говорим: «Ай-ай-ай, Бикбулатов погиб, похоронить надо». Только это мы так сказали, как кровь — там, где рот у него, — запрыгал, и мы слышим так жалобна: «Земляк Давлетбаев, я еще не совсем умер, не нада меня хоронить». Тут мы очень испугались и обрадовались. Достаем вата и стираем кровь. На левой щеке Бикбулатова маленький рана — и все. А крови-и! Дурная кровь вышла, испугала его и нас. Жалка, очень жалка, тебя не было там.
Давлетбаев шел то слева, то справа от Ани, то забегал вперед и заглядывал ей в глаза.
— А еще, — безостановочно начинал он новую историю, — еще был такой случай за Днестром. Знаешь Днестр? Идем мы по траншее, видим; солдат сидит и что-то собирает. Мы говорим; что потерял? Он говорит: кишки. И верно, подходим ближе, видим: его брюхо осколок распорол и кишки упал. Солдат их запихивает обратно вместе с грязем. Мы помог им собрать, перевязали и отправили в тыл. А когда посадили в повозка, солдат так испуганно спрашивает: «Браток, а браток, мы с тобой все подобрали, не оставили там какую-нибудь селезенку?» Я сказал, что все, даже лишнее прихватили: полкило молдавского песка. Жалка, очень жалка, тебя не было там.
Незамысловатые рассказы Давлетбаева облегчали дорогу, отгоняли усталость и сон.
Как-то на марше вечером к Ане подошел сержант Крыжановский.
— Как живем-можем? — спросил он.
Аня ответила, что так же, как, вероятно, и все. Помолчали. Сержант не отходил, старался идти в ногу с ней.
— Знаешь, Аня, давно хотел поговорить с тобой, но сама видишь, время-то какое.
— Я слушаю вас, товарищ сержант.
— Меня зовут Николаем, а впрочем, зови так, как тебе удобней. — Он поправил скатанную шинель, откашлялся. — Дело вот в чем. Ты уж показала себя в бою… с хорошей стороны. И меня удивляет, почему ты не вступаешь в комсомол!
Голос Крыжановского был еще таким молодым, неокрепшим, что Ане захотелось спросить, с какого он года. Наверняка моложе ее и на фронт пошел не иначе как добровольно из девятого или даже восьмого класса средней школы. Слова этого юного сержанта взволновали девушку. В госпитале ей уже предлагали вступить в комсомол, но помешало ранение.
— Я давно присматриваюсь к вам…
Сержанта, по-видимому, смутило Анино обращение на вы, и он решил исправиться задним числом.
— И я думаю, вам необходимо подать заявление. Рекомендовать вас согласятся многие. Вы такая отчаянная, — прибавил он и вздохнул, словно свалил тяжесть, которая
